Против часовой стрелки - [3]

Он все же счастлив оттого, что дочь не потерял, что с дочерью он не одинок, что ее будущий уход из дома это и не уход, а просто вылазка в открытый космос. Он счастливо дул на чай и шумно, по — купечески, прихлебывал. Зачем дул? Он не замечал ни температуры, ни вкуса чая. Ленка рядом смеялась, хлопала в ладоши, блестела глазами. Еще секунду и она задекламирует: «Тише, Танечка, не плачь, не утонет в речке мяч». Еще секунду и на голову ее сядет огромная бабочка банта. Это в его глазах. И надо было скорее бежать от этого счастья. Калачев суеверен. Поэтому скорее — к часовщику, к мяснику, к черту на кулички…

Этот умный механизм, дробивший время на мелкие доли, ему подарил покойный дедушка Абрам Романович. Часы дед никогда не носил. Они хранились у него в лакированном ящичке темно — вишневого цвета. Дед утверждал, что часы австрийские: «А там, кто его знает?» Он отстегнул их с руки убитого. Мелкое мародерство. Дед не носил часы, потому что не хотел вспоминать войну. Для Абрама Романовича казались ненужными, даже противными теперешние сходки ветеранов с воспоминаниями об огневых дорогах.

Дед дедом, а сама история подарка такова. Калачев в восьмом классе попытался было прочесть «Фауста». Он принес из библиотеки роскошную, невиданной красы книгу: багровый матерчатый переплет, шелковая тесемка — зак- ладка. Сама книга ему не понравилась. В ней все было не так, как в жизни: холодные, аптечные стихи, неуклюжие рифмы, мудреные изречения, одно из которых застряло в памяти: «Лишь древо жизни пышно зеленеет».

Но вот рисунки в книге бесподобные. Особенно живописным, как и следовало ожидать, оказался Мефистофель. Он — горбонос. Потом такую горбоносость Калачев встретит у Наташки Щеткиной, пианистки. Глаза у Мефистофеля такие, как у пройдохи Кольки Самойлова. Глаза всегда издевались над тем, кто глядит в книгу, сколько ни раскрывай темно — красный том. Но глаза эти и манили ядовитой своей насмешкой. Книженция попала деду в руки. Он любил копаться в книгах, не читать, листать только. Абрам Романович весь вечер сидел за книгой, выкручивал фитиль керосиновой лампы, чтобы она ярче горела. Листал плотные, глянцевые страницы, тяжело вздыхал.

Наконец спросил у Володи, подстругивающего карандаши:

— Про что книжка‑то?

— Лабуда. Сказки народов мира, — ответил тогда Калачев, — перевод с немецкого.

— А вот этот… не знаешь — кто такой? — ткнул изувеченным волнистым ногтем дед.

— А — а-а! Это обыкновенно… дьявол… сатана, — радостно сообщил Володя Калачев. И быстро взглянул на Абрама Романовича.

Тот вздрогнул, самым форменным образом напугался. Глаза у Абрама Романовича сделались ищущими, словно он искал ими, куда бы присесть, хотя сам восседал на сундуке за покрытым клетчатой клеенкой столом. Калачев тогда деланно рассмеялся:

— Выдумки все это, дедуль, ужасная чушь. Хочешь, я на эту рожу плюну?

Абрам Романович замахал руками, как будто дым отгонял. И прошептал:

— Тот самый, тот, убиенный!..

— Ты что это, бредишь?

— Тот. Владелец. С кого часы‑то. Только у того фрица на шее жилы синели.

— Фантазии, дед. Какие ты глупости городишь. Этот сатана жил, может быть, тысячу лет назад. Я точно не знаю. И то это все сказки, придумано.

Дед и слушать не хотел, все ногтем в гравюру тыкал: «Тот, тот!»

И глядел в книгу, как завороженный. Потом зажмурился и долго сидел так. После этих манипуляций встал на табуретку и достал откуда‑то из потолочной ниши ящичек, вынул из него часы.

— Надо их долбануть молоточком, кувалдочкой, от греха подальше. Счас пойдем в сени, на оправку чертов трофей и кувалдочкой жахнем.

Но Володя стал тогда уговаривать деда отдать часы. На хранение, ему.

— Неужели тебе охота носить? С мертвого ведь…

— Какая разница? Часы и часы. Лишь бы время показывали.

Абрам Романович вытер руки вафельным полотенцем и стал с опаской заводить красивую штучку. Такое было впечатление, будто вот — вот, только заведет и все, дербалызнет, и дом на воздух взлетит. А часики и вправду были хороши. Над каждой цифиркой было выгравировано по звездочке. Стрелки резные, изумительной работы. Мутноватый ободок пришлось потереть шерстяным паголенком от носка. И часы засияли. С большой неохотой протянул их Абрам Романович внуку.

— А книжку эту, — приказал он, — завтра же отнеси назад в библиотеку. Ее вообще сжечь надо.

— Да я ее сейчас, бегом, — обрадовался Калачев.

С тех самых пор и тикали часики, четко дробили время. И за это само время отнеслось к часовому механизму покровительственно. Часы оставались как новыми все двадцать пять лет. Никогда Калачев не обращался к часовщику. И надо же, вчера произошло — вчера остановились. Калачев (и это еще более удивительно) видел, как они споткнулись. Он взглянул на циферблат — узорчатая стрелка вздрогнула и застыла. Поднес к уху — молчат.

А вчера в учительской, когда он рассказывал о своей маленькой неприятности («думал, меня переходят»), их физрук, потянув носом воздух, стал спешно рекомендовать:

— Сейчас часовщиков, как собак нерезаных. Около базара один поставил свою келью. Руки у него, пальцы то есть, так и бегают, как у пианиста, как у карточного шулера. Насобачился — жуть! Я ему свои электронные сую, он их хлоп, забрал в ладоши, хлоп — хлоп, отверточкой не коснулся. И опять цифры заплясали. Чудеса! Вот и беги к нему.