Простые вещи - [3]

Саня вытянулся на кушетке и заложил руки за голову. Ему вспомнилось, как он увидел Екатерину впервые в белом пластиковом коридоре киноофиса, еще не зная, что ему дадут на доработку ее сценарий, — теплый мягкий сгусток жизни в закутке безжизненной стерильности. Теплом и мягкостью веяло от одежды — вельвет, замша, от взгляда карих глаз, и движения тоже были мягкими. Потом оказалось, что он имеет дело с золотисто-коричневым кремешком. Сколько ни предлагал он поворотов сюжета, неожиданных решений, она ни разу не последовала за ним по извилистым тропам выдумок. Сидела напротив и мягко, но настойчиво повторяла: «Мы слишком далеко отошли бы от правды жизни. Герой таков, каков он есть. Давайте лучше проработаем переход от этого эпизода к этому». Александр Павлович злился на героя. Герой! Что это, спрашивается, за герой? Милый, обаятельный, но без всякой инициативы, плывет себе по течению, по воле волн, того и гляди героиню упустит. Открытый финал — достояние большого кино. А в мелодраме и в жизни мужчина должен схватить женщину покрепче и не отпускать! И он предлагал, предлагал. А она отказывалась. Он злился, нет, даже бесился. Скорее всего на эту ее правду жизни. Она и жизни-то еще не знает, совсем молоденькая девчонка! А мужчин тем более!

Но воля автора есть воля автора, стиснув зубы, он покорялся. Как автор и он бывал несговорчив. Они прорабатывали один переход, потом второй, затем третий. Сане становилось скучно от ремесленничества. Он потихоньку зверел и огрызался. Щеки Катеньки самолюбиво вспыхивали, лицо становилось беспомощным. Ей бы очень хотелось куснуть в ответ и пребольно: ум у нее был острый, зубки тоже, но она не отваживалась. Почему? Из симпатии? Или из корысти? До конца-то сценария далеко!.. Так они и бодались всю дорогу. Редко-редко выдавался вечер, когда думалось им в лад, тогда они шутили, смеялись и многое успевали сделать. А потом она снова упиралась, стояла на своем, кремень кремнем. Александр Павлович взрывался фейерверками, уставал, смирялся и предлагал что-то скучное, заурядное. Предлагал почти что на смех. В издевку. Но оказывалось, что банальщина ее устраивает, что удивительной, талантливой женщине банальщина нравится больше всего…

Шли дни, сценарий потихоньку выстраивался, хотя Саня знал: он мог быть куда ярче, живее, динамичнее, ведь и жизнь как-никак полна неожиданностей, но Катенька никак не хотела в это поверить… Наконец они поставили точку, и главный начальник Иващенко остался ими доволен, похвалил, сказал, что получил именно то, чего хотел. Зато Саню воротило от привкуса жеваной-пережеваной жвачки. А при мысли, что при такой-то целеустремленности и упорстве Екатерина Прекрасная далеко пойдет, он погружался в тоскливую безнадежность. Не радовали его эти дали и лучезарные перспективы. Напротив, становилось тоскливо. А вернее, скучно. Скучно, когда пригодился только как белка в колесе, а колесо лило воду на чужую мельницу… До чего практичные пошли теперь женщины! Вот и кочки-пригорки среди берез уничтожает вместе с земляникой какая-то деятельная дамочка, приводя фантазии природы в соответствие с выношенным замыслом. Скучно! Скучно на этом свете, господа, — среди бескрылой всеохватывающей женской деятельности! Вот если бы женщины бездействовали, сидели в уголке, улыбались молча — как было бы с ними приятно. Саня и сейчас вспоминал со стесненным сердцем золотистую Фрейю в замшевой курточке и вельветовых брюках. «Что делать, если острый нож упрятан в бархатистость кожи? Руки коснулись осторожно, а боль от боли невтерпеж», — завертелись у него в голове строчки из Лялькиного стихотворения. И на сердце сразу потеплело. Лялька — она совсем другая. У нее есть фантазия, и фантазия у нее работает. На Екатеринах, хоть они и прекрасные, и на Верах свет клином не сошелся. Есть на свете синеглазые Лялечки!

Подумав о Ляльке, Саня вспомнил, что хотел забрать с чердака кое-какие словари, доставшиеся ему по наследству от тети Лизы, Лялькиной матери. Она выучила его французскому языку, и к ней он относился как к матери, а к Ляльке — как к младшей сестре. Ляля и отдала ему оставшиеся после матери книги, избавилась от них с радостью, а заодно временно поместила на Санином чердаке и остальной семейный архив. А где его собственный семейный архив? Тоже лежит в коробках? Или пропал? Или такого вообще не было? Поискать, что ли? Не случайно Саня полюбил историю: прошлое всегда утешительнее настоящего — что пройдет, то будет мило.

Александр Павлович был не из тех, кто долго предается печалям. Жизнь щедро снабжала его разочарованиями, и он притерпелся к ним и привык. Ну одним, ну двумя больше — ничего от этого не меняется…

Саня поднялся с кушетки и подошел к груде сваленного у стенки старья. Интересно, а его деды-прадеды писали письма? Какой у него может быть семейный архив? У Ляли понятно — отцовские статьи, дед тоже был в какой-то области профессором. А у него-то предки чем занимались? Может, и не стоит искать бумажек, а достать бабушкин сундук и покопаться в нем? Бабушка у него была женщина необычная, на взгляд, вроде бы неприметная — невысокая, черты лица мелкие, волосы пушистые, а на деле ведунья-колдунья. Дружила с лесом, всегда в одиночку по грибы ходила и приносила как на заказ: рыжики так рыжики, белые так белые. Травы знала. Животных чувствовала. С любой строптивой коровой, лошадью, даже с козой договориться могла. Ее всегда приглашали, когда не могли с животиной ужиться, и она помогала. Бодливую, гульливую корову с хозяйкой мирила. Брыкливую лошадь утихомиривала. А вот с дедом бабка ругалась, дед охоту и рыбалку любил, а она ни того ни другого не признавала и деда с его трофеями вон гнала. Дед с Санькой жарили рыбу на костерке, и ничего вкуснее этой рыбы Санька не помнит. Саньке вообще-то и бабкин лес, и дедов нравились, а в суть разногласий он как ребенок не вникал. Хотя теперь, наверное, можно было бы и вникнуть… А вот утешения он всегда искал у бабки. Потому что утешать она умела как никто. Интересно, а на этот раз утешит?