Пространство и время - [8]

— Не обращай ты на нее внимания, — чаще всего говорила Лидия Григорьевна. — Ветреная девчонка, ничего-то ее не интересует… Как ты сказал: время — это не только изменения сами по себе, но и?..

И Ваганов, забыв обо всем, продолжал развивать мысль для Лидии Григорьевны. Опытное женское чутье подсказывало ей, что все эти вопросы занимают Ваганова не праздно, что он чем-то мучится, ищет каких-то решений, выводов, что это не прихоть его, но необходимость так жить, так думать. То же самое она старалась внушить дочери, когда выдавался случай, но, кроме ссор с Леной, из этого ничего не выходило.

Ваганов продолжал писать главы записок. Однажды, прежде чем выложить свои мысли на бумагу, он сел против Лены и по обыкновению взволнованно и искренне долго рассказывал ей о своих раздумьях. Он не замечал, что Лена на этот раз с каким-то особенным равнодушием относилась к его словам, потом в ее взгляде появилось заметное нетерпение, было похоже, что ей хочется возразить, сказать что-то важное, сильное, обидное, но она, как бы ни хотелось ей этого, этого же боялась.

— Итак, — продолжал Ваганов, — время как процесс изменений есть еще и движение вообще. И хотя Энгельс различает, кажется, понятия: движение и время, тем не менее время — это движение как таковое. Удивительно и то, что мы не только ориентируемся во времени с помощью конкретных изменений, но и пользуемся абстракциями для фиксирования этих конкретных изменений. Именно: что такое час? Это человеческая конкретизированная абстракция, нужная нам для того, чтобы в абстрактной форме фиксировать конкретные изменения нашей жизни. Ну, как?!

И потому именно, что последние слова Ваганов произнес с какими-то торжествующими нотками в голосе, с чувством победы над чем-то и кем-то, Лена не выдержала: вспыхнула, резко встала и срывающимся, тонким голосом выдохнула:

— Это все бред какой-то, Митя! Господи, как это все глупо! Неужели ты сам не понимаешь этого?

Ваганов, ничего не понимая от неожиданности, откинулся на спинку стула и смотрел на Лену удивленными глазами.

— Дмитрий, пойми меня… Я уважаю тебя… люблю, но ведь нельзя же так… Ты взрослый человек, пойми это… Ну так нельзя… Тебе не семнадцать лет, ну какое тебе сейчас время и пространство? О чем ты без конца думаешь, о чем? Все это одни глупости, извини меня…

— Но как же?.. — пролепетал Ваганов. — Ведь ты сама когда-то… ты помнишь? Ты говорила, что…

— Ну говорила, говорила! Но это было сто лет назад, мы были детьми…

— Пусть это было и сто лет назад, а было это совсем недавно, кстати, это не имеет значения! — горячо заговорил Ваганов. — Над этим думают не только дети. Пожалуйста, не возражай, не возражай, — заторопился он, когда Лена хотела что-то сказать. — Многие великие люди думали и думают над этим. Это вовсе не так глупо, как кажется.

— Может быть. Но пойми: это только тогда умно, когда занимаются специалисты, люди, предрасположенные к этому, гении… Ну, не простые, по крайней мере, люди… А ум обыкновенно умного человека состоит еще и в том, чтобы хоть это понимать.

— Согласен. Только два с небольшим года назад за те же самые мысли ты называла меня гением, открывателем и прочая. А теперь, что изменилось теперь?

— Мы изменились.

— Но не изменился поставленный мной вопрос, наука не изменилась. Пространство и время как проблема существуют, я это утверждаю и защищаю свое право заниматься тем, чем хочу. Хотя бы и философией.

— Пожалуйста, ты можешь заниматься всем этим. Но уволь меня. И еще — подумай: что практического, какие практические выводы сделал ты из своих «открытий»? Какая польза людям? Тебе самому? Что же такое твои время и пространство, когда жизнь проходит мимо тебя?

— Мимо меня? Как это мимо меня? Да я ее ощущаю в себе больше, чем кто-либо другой, я живу действительно, я думаю…

— Ты живешь. Конечно. Но где? Чем? Уж не думаешь ли ты, что можно любить человека в двадцать один за то же, что и в восемнадцать? Да, раньше мне нравилось все это, я любила тебя, ты был не как все, ты казался мне умным. Но теперь-то ведь ясно как день — все это голая философия, пустота, — так прикажешь любить, уважать тебя за это? Если не так, то, пожалуйста, растолкуй мне, открой мне глаза, как прежде? Ну же?!

— Ты не права, — ответил Ваганов. — Я… ничего не могу тебе сказать, это надо чувствовать. Когда ты чувствовала, ты любила. И наоборот.

— Нет, я люблю тебя, люблю! Но пойми — так больше не могу. Ведь ты будешь инженером, твое дело техника, а ты до сих пор софист, до сих пор…

— Нет. Нет. Все не так. Лучше не будем!

— Прости. Но я должна тебе сказать. И прошу — не говори мне больше ничего о философии. Делай что хочешь, пиши, думай, занимайся, но не разговаривай со мной об этом. Пощади меня.

Ваганов молча кивнул. Так молча они просидели друг против друга некоторое время. Когда из кухни вышла Лидия Григорьевна и, взглянув на дочь, укоризненно покачала головой, Ваганову вдруг сделалось так обидно за всех троих, что, не выдержав, он поднялся и направился к выходу…

С того времени, когда было ему очень больно или обидно, и начались его бегства. Остаться одному, подумать — в этом была своя радость, свое облегчение. Обычно он долго бродил по городу, спорил в себе, соглашался и не соглашался, но, даже если и выходил мысленно победителем в споре, чувство победы уже не было таким полным и радостным, как прежде. Он начал как будто в самом деле понимать, о чем говорила Лена, но не ту правду понимать, о какой говорила она, а другую. Он понял, что остался один, что то, чем жил и живет он, ей вовсе не нужно.