Пространство и время - [48]

Томка зашла в дом, присела в прихожей на краешек стула, как чужая здесь, как приблудная, и так ей вдруг тошно стало — хоть вешайся. Встала, побродила по квартире, все кругом разбросано, не прибрано, на кухне — бедлам, видно было, Миша тут время даром не терял, гулял отменно. У Томки, странное дело, не зачесались даже руки, как бывало раньше, — прибрать, помыть, навести порядок; черт с ним, какое ей дело, почему она должна ишачить?

И среди всех этих мыслей ей нет-нет да и вспоминалось, какую же она штуку выкинула в Озерках, и душа теперь ныла, а не наполнялась бравадой («Так вам и надо всем!»), как прежде. Что-то все же не то случилось с ней, будто за боль свою и неудачливость в жизни она наказала совсем не тех, не виновных, а правых. Но так ли все это?

Мысли эти мешались у нее в голове, ничего нельзя было понять до конца, разобраться в себе. И вдруг ее как будто озарение пронзило: да ведь и Мишка меня не любит! Любил бы, разве так бы все было?! Разве б помчалась она, как дура, в Озерки свадьбу какую-то сумасшедшую разыгрывать? Да ни за что бы в жизни! И значит… А то и значит, что на всем белом свете она делит свои беды поровну только со своей душой, больше ни с кем.

И это — жизнь?

Разве это жизнь, Миша?

Томка взглянула на часы: перевалило за половину первого. Скоро в автопарке обеденный перерыв, а там и Михаил придет… Томка сорвалась с места, заметалась по комнате, открыла шкаф, сгребла свое белье, платья, кофты, забросила в небольшой чемоданишко свои вещи, щелкнула замком. Сердце билось — выскочить было готово: давно так не волновалась Томка. А в висках стучало одно: лишь бы успеть, лишь бы не встретиться, не столкнуться сейчас, а то и не объяснишься ведь, попробуй потом растолкуй, что там в душе у тебя творится…

Томка подхватила чемодан, подошла уже к выходной двери, замедлила шаг, задумалась. Как поймет-то ее? что подумает? да и можно ли разве так? опять не по-человечески? не по-людски?

Томка опустошенно присела все на тот же стул в прихожей, задумалась, пригорюнилась, и так ей стало жалко себя, Михаила, Ипашку, родителей, всех людей на свете, что по лицу ее невольно побежали слезы… Но вскоре Томка смахнула их рукой, взяла лист бумаги, карандаш и, неожиданно улыбнувшись своим мыслям, стала писать Михаилу письмо — крупно, размашисто, с веселой, житейской подначкой. Она писала, улыбалась сквозь слезы и, главное, знала теперь, что будет делать, и от этого ей становилось все легче и легче, даже дух захватывало, будто она поднималась куда-то ввысь на огромном воздушном шаре.

Записку она положила на стул в прихожей, подхватила чемодан, окинула последним взглядом квартиру, хотела сказать: «Ну, пока!» — но не сказала ничего, щелкнула замком и решительно захлопнула за собой дверь.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

…И, глядя Ипатьеву в спину, вернее — спокойно посмотрев, как он стремглав помчался по лестнице, Михаил размеренно подумал: «А ты как хотел?.. Давай иди, Гена, иди! Иди походкой пеликана…» Он и сам не знал, почему так многозначительно подумал сейчас, слова-то они — ерунда, главное — мысль важна, а мысль у него была глубокая, подспудная, сам он ее понимал, знал в ней толк, а то, что подумались какие-то несуразные слова, — это ничего не значит.

Михаил захлопнул за Ипатьевым дверь и вернулся на кухню. Чай остыл. Михаил поставил разогревать его на плиту и какое-то время удивленно, живо, заинтересованно смотрел на пламя, и в этом пламени, в синевато-бесцветных его язычках, виделись ему какие-то отгадки жизни, а какие — тоже в словах не выразишь.

Чайник запыхтел, заурчал, зазвонил тоненько крышкой, Михаил налил себе горячего чая и, взявшись за чашку, вдруг задумался и так постоял несколько мгновений, а потом, хмыкнув, вместе с чашкой и блюдцем в руке пошел в комнату, открыл ящик в шкафу и достал небольшой листок бумаги, на котором знакомым, родным почерком были написаны хорошие теплые слова любимой женщины любимому мужчине. Михаил читал эти слова, как читал их много, десятки раз до этого, и всякий раз удивлялся им, находил в них какой-то новый, необыкновенный смысл, будто Томка умела вкладывать в свои слова тысячи смыслов, тысячи оттенков и значений.

«Мишенька, — читал он и с наслаждением отхлебывал горячего чайку, — есть у меня деньги, и поеду-ка я по Руси, посмотрю на нее, какая она есть, пока совсем тут не сдохла с вами, с мужиками проклятыми. Если к осени не вернусь, знай, мой милый, я не пропала, я все еще там, в далеких далях, а когда мне надоест все — я дам тебе знать. Не плюнешь ведь на меня?»

Прочитав эти последние слова, Михаил неожиданно спохватился, вспомнил о деньгах, которые принес Ипатьев, и быстро вернулся на кухню. Конверт Ипатьева, которому Михаил так и не сказал всей правды, не признался, что Томка уехала от него бог ее знает куда, — этот конверт спокойно лежал на столе, и Михаил даже как будто облегченно вздохнул. Он взял его в руку, подержал на весу и бережно понес в комнату, в тот ящик, где хранил драгоценное письмо Томки. Может, подумал он, кладя конверт с деньгами рядом с ее письмом, может, скоро она объявится и ей понадобятся деньги. Все может быть. И, не в силах расстаться с Томкой, стал снова и снова перечитывать ее слова и, читая их, с удивлением чувствовал, что вот с этой Томкой, которая была в письме, ему было как-то в тысячу раз лучше, выше, наслажденней, чем с той, которая была в жизни.