Пространство и время - [24]

— Эй, Игорек, а ну-ка по бокальчику! — И этот кто-то, непонятно кто, Томка даже узнать не могла, подал им по бокалу вина, они взяли, чокнулись все втроем и перецеловались на брудершафт.

— Ты иди… я посижу. Что я тебе тут говорила?

— Ничего. А-а, про этого своего, который у тебя в армии.

— Про Ипашку?

— Ну да. Что, мировой парнишка?

— Лучше всех нас, вместе взятых!

Игорь громко рассмеялся:

— Томка, Томка, я не я, если ты не кайфовая девка!

— Отстань…

Игорь обнял ее, но не стал целовать — она как-то вся напружинилась против поцелуя, — а как бы просто приласкал, приголубил, прижал к себе ее голову, осторожно гладя рукой чистые пушистые волосы.

— Ты со всеми так? — спросила она, почувствовав, как все у нее внутри замерло от его ласки.

— Со всеми, — нарочито насмешливо сказал он, и она поняла так: ну, нет, конечно, только с тобой, зачем спрашивать?

— Какой ты грубый, — сказала она, а сама подумала: как хорошо он все чувствует и понимает. Он продолжал нежно гладить ее волосы, и она доверчиво прижалась щекой к его щеке.

Он начал целовать ее, а она теперь уж больше не рассказывала ему про письма Ипашки и не вспоминала его, она поняла: это глупо — целоваться с одним, а говорить о другом, хотя очень странно, как внимательно, спокойно и с уважением вслушивался Игорь в ее рассказы.

Или это только казалось?

В какой-то момент Томка опять будто провалилась в пропасть и ничего не помнила — сидела она, или лежала, или танцевала, этого она так и не узнала, очнулась только, как бы осознала себя, когда вдруг что-то влажное, свежее дохнуло на лицо, она будто открыла глаза — хотя они у нее были открыты — и увидела, что, оказывается, она стоит на кухне, у распахнутого окна, совершенно одна, смотрит, как за окном, в ночи, падает уже утренний, такой белый, такой пушистый снег, даже не верится, Томка вытянула руку, и пушинки, касаясь ладони, тут же таяли, оставляя влажный, искрящийся на свету след. Томка смотрела на все это и глазам своим не верила, так это было неожиданно: она стоит у распахнутого окна и смотрит на падающий в ночи снег. И снег, словно открывшийся перед ней сам собой, искрящийся, кружащий и мельтешащий перед глазами тысячами снежинок, вдруг будто сдвинул в ней какую-то пружинку, на Томку накатило острое чувство умиления; катились по щекам слезы, ей даже приятно было, что они катились, она упивалась собой, своей чувствительностью, причастностью к чему-то такому, чего никто не видит сейчас и не понимает. Она одна стояла перед целым миром, который дарил ей обыкновенный снег в обыкновенном окне, а ей казалось — мир дарил ей свою тайну, и если бы спросили ее сейчас, в чем сущность жизни, она бы, не сомневаясь ни минуты, ответила: в снеге, в снеге вся сущность жизни, — и так как никто бы ее не понял, она бы заплакала еще сильней…

Так, плача, она отвернулась от окна, пошла в комнаты, где гремела музыка, думала — ну, теперь я им всем расскажу, и, пока медленно, на ощупь кралась по коридору, снова с ней что-то случилось, она потеряла память, больше уже не дышала на ее лицо ночь снежной и влажной прохладой, и у Томки, как совсем недавно, все перепуталось в голове, куда-то Томка шла и что-то делала, а куда и что — не понимала, ее спрашивали — тебе что, плохо? — она только мотала головой и пьяно повторяла: мне лучше всех, я люблю, понимаете, люблю, и чего вы привязались ко мне? — я хочу танцевать…

Смеялись вокруг оглушительно, и ей казалось, дураки, что ли, одни вокруг и почему тогда я их люблю? — непонятно…

Она где-то села, стала прошептывать слова, которые ей из армии писал Гена Ипатьев, и получалось, Гена тоже писал ей какие-то дурацкие слова, потому что при чем здесь какая-то армия, когда идет снег и сущность жизни только в нем… А чуть позже она в который уже раз за сегодняшний вечер провалилась в прежнюю пропасть, теперь надолго…

Она очнулась, сама не зная почему, ей было плохо; она не знала, где она, и не сразу поняла, что лежит на кровати; Томка сделала неопределенное движение, попыталась привстать на локте и не смогла, тогда она просто как бы перекатилась на бок и свесила голову за кровать. Ее тошнило, кружилась голова, на лбу выступила испарина, но это были только позывы тошноты, самой рвоты не было; кажется, кто-то не дает ей лежать спокойно, все время беспокоит ее. Она снова повалилась на спину и почувствовала, что кто-то лежит с ней рядом, но это было все равно, кто да что, закрыла глаза и провалилась в сон. Кто-то, почувствовала Томка, стягивал с нее чулки, и она сквозь сон даже помогала снимать их, надоели эти тугие резинки, хотелось свободы и покоя. Томка слегка постанывала во сне от приливов тошноты, но вот ей стало легче, свободней, кажется, на ней больше ничего не было, — ей сделалось так приятно на чистых свежих простынях, причудилось что-то такое хорошее, будто из детства, что она, сладко потянувшись, нежно обняла кого-то, кто лежал с ней рядом, и уткнулась в теплое плечо, от которого пахло свежестью и родством. Ее даже тошнить перестало. Она спала, улыбаясь, и с улыбкой, сквозь десятые сны, чувствовала, какая у нее атласная тугая кожа, почти как шелк. Томка улыбалась, ей причудилось солнце, от которого вся кожа стала теплой, потом горячей, и песок, на котором лежала Томка, тоже был горяч, и легкий ветер обдувал ее, сыпался горячий песок, все в Томке замирало от удовольствия, песок был такой горячий, нежный, ласковый, он был везде и от него некуда было деваться, и Томка смиренно улыбалась, она блаженствовала, хотя и понимала, что игра эта с песком какая-то непонятная и, может быть, даже не совсем хорошая. Но Томка улыбалась и ее совсем уже не тошнило, она лежала, разметавшись, и улыбалась странному удушливому, счастливому своему состоянию, ей дышалось то легко, то вдруг будто переставало хватать дыхания, но она принимала это как должное, потому что если так дышится, что же тут поделаешь…