Простой, как снег - [31]

— Лучше смешать.

Анна отправилась наверх и вернулась с парой высоких стаканов, наполненных льдом, и большим кувшином клюквенного сока. Она наполнила стаканы водкой примерно на треть, затем добавила клюквенного сока.

— Попробуй, — предложила Анна.

По ощущениям, я выпил нечто очень холодное, от чего мозг замерзал на секунду или две. Напиток обладал какой-то внутренней силой, которая стучала мне по лбу изнутри. Я пришел в возбуждение, и на мгновение все мои чувства обострились. Я еще выпил, и первоначальное впечатление полностью ушло. Теперь я чувствовал только вкус клюквенного сока.

— Что ты думаешь? — спросила у меня Анна.

— Мне нравится, — сказал я.

— Ты чувствуешь алкоголь? Ты ощущаешь вкус? Ты можешь сказать, что это все изменит?

— Не совсем. Давай я попробую чистую водку.

Она отправилась за бутылкой и вернулась, держа ее перед собой. Анна махала ею передо мной, поддразнивая. Затем она подошла поближе и уселась мне на колени, лицом ко мне. Анна склонилась и стала целовать меня, пока губы и язык не стали гореть огнем. Потом они онемели.

— Ты должен знать, что мир никогда не кажется таким идеальным, если ты не пьян. Сейчас он идеальный.

И он был идеальным. То, как она пахла, то, какими на вкус были ее губы, то, какие ощущения вызывало у меня ее тело. Ее волосы упали мне на лицо, она склонилась надо мной, заслонив свет за спиной, коротковолновый радиоприемник тихо потрескивал на заднем плане, повторяя какой-то шифр, словно песню, которую должен кто-то где-то знать. Все было идеально. Наконец, Анна слегка отклонила мою голову назад и приложила бутылку к моим губам. Вкус был отвратительным, он взял верх над другими ощущениями, но мне было все равно. Анна снова поцеловала меня, а затем сама сделала глоток.

— Так что привлекло тебя во мне? — спросил я. Я никогда не задал бы этот вопрос трезвым.

— Ты просто казался таким обычным и нормальным, что я подумала: тебе в жизни нужно немного таинственности и причудливости, — ответила она.

* * *

Я ушел до возвращения ее родителей, и отправился домой по темным улицам. Я понял, что меня качает, что я пьян. Я дрожал от холода, я вспотел, у меня стучали зубы, и я побежал, или, по крайней мере, попытался бежать. На лужайках и в задних дворах лежал глубокий снег, и я с трудом преодолевал сугробы — один за другим. Мне это нравилось. Через несколько ярдов мне снова стало тепло, а мир показался удивительным. Тускло светящиеся окна домов выглядели, как ярко освещенные окна на глянцевых календарях, которые моя мать каждый год вывешивала на Рождество в холле перед входной дверью. Когда я шел, звезды дрожали и ярко горели у меня над головой. Казалось, земной шар крутится быстрее вокруг своей оси и немножко клонится в сторону. Однако я не приближался к дому. Было бы прекрасно застрять во времени, когда я был с Анной, но теперь у меня замерзли нос и все лицо, ноги и руки, и я хотел добраться до своей комнаты, где мог заползти в кровать и заснуть. Я побежал по улицам, а затем решил срезать путь по неосвещенным дворам, но от бега у меня стала кружиться голова, а ноги ослабли. Внезапно передо мной оказалась куча снега, и я понял, что упал. Снег забился мне в рот и нос. Я сел и стал хохотать. Я позвонил Анне на мобильный.

— Тебе стоило бы присоединиться ко мне. Я катаюсь в снегу, как идиот. Это ты довела меня до такого состояния. Ты должна быть здесь и позаботиться обо мне. Мне одному здесь совсем невесело.

Она рассмеялась в ответ.

— Мы не можем все время быть вместе.

— Почему нет?

— Это просто невозможно. Есть вещи, которыми я должна заниматься одна. Как и ты.

— Нет, у меня такого нет, — заявил я.

— Раньше ты прекрасно обходился без меня, — заметила она.

— Ты даже не представляешь, как это было далеко от прекрасного, — сказал я.

— Ну, никогда не знаешь, чего ждать. Не исключено, что тебе снова придется обходиться без меня.

— Не говори этого даже в шутку.

— Увидимся завтра, — сказала Анна и повесила трубку. Я встал и побежал во тьму.

* * *

Когда зашла мама, я сидел на полу у себя в комнате. Она была недовольна.

— Мне нужно напоминать тебе, чтобы снимал обувь, когда приходишь с улицы? — спросила она.

Я забыл. Это даже не пришло мне в голову. Она стояла и гневно смотрела на меня, пока я пытался стащить ботинки. С них на пол капал растаявший снег. Но снега было мало, а подошва у меня узкая. Они не могли оставить так уж много грязи. Мои пальцы все время соскальзывали с каблука, пока я пытался стащить ботинок с ноги. Я не мог понять, почему ботинок не слезает, пока не выяснилось, что я его не расшнуровал. Я медленно потянул за коричневый шнурок на правом ботинке, но шнурок завязался в узел. Мне было сложно развязать его. Мама продолжала за мной наблюдать. Они ничего не говорила. Вначале я этому радовался, потом разозлился. Мне хотелось на нее наорать.

«Ты знаешь, что я пьян, и молчишь!» — вот что хотелось мне закричать.

Я попытался сказать «Прости меня», имея в виду ботинки, но язык не слушался, он вообще отказывался шевелиться, словно в него вкололи приличную дозу новокаина. Наконец я стащил оба ботинка и поставил на футболку на полу. Мама в последний раз гневно взглянула на меня, а затем ушла. Мне тут же захотелось рассказать обо всем Анне, поэтому я включил компьютер. Я увидел, что она прислала мне письмо по электронной почте. Это было стихотворение Шарля Бодлера.