Простое сердце - [7]

Две недели спустя Льебар, явившись, как обычно, в базарный день, вошел в кухню и передал ей письмо от зятя. Так как грамоте не знали ни он, ни она, Фелисите обратилась к хозяйке.

Г-жа Обен считала петли вязанья. Она отложила его, распечатала письмо, вздрогнула и, как‑то особенно взглянув, тихо проговорила:

— Вас извещают… о несчастье. Ваш племянник…Он умер. Больше ничего и не было о нем сказано.

Фелисите упала на стул, прижалась головой к стене и закрыла веки, которые вдруг порозовели.

— Бедный мальчик! бедный мальчик! — повторяла она с застывшим взглядом, вся поникнув, бессильно опустив руки.

Льебар смотрел на нее и вздыхал. Г-жу Обен слегка трясло.

Она предложила Фелисите, чтобы та сходила в Рувиль навестить сестру.

Фелисите жестом ответила, что это ей ни к чему.

Наступило молчание. Льебар счел за лучшее удалиться.

Тогда она сказала:

— Им это хоть бы что!

Она опять уронила голову на грудь; время от времени она лишь машинально перебирала вязальные спицы на рабочем столике.

По двору прошли женщины, неся белье, с которого капало.

Увидев их в окно, она вспомнила о стирке, которую затеяла вчера; сегодня надо было полоскать — и Фелисите вышла из комнаты.

Ее доска и бочка оставались на берегу Тук. Она бросила на откос целую кучу рубашек, засучила рукава, взяла валек и с такой силой принялась колотить, что и в соседних садах отдавался звук ударов. В лугах было пусто, ветер поднимал зыбь на реке; высокая трава свисала вдали над водою, точно это были волосы трупов, плывущих по течению. Фелисите сдерживала свое горе, до самого вечера крепилась, но когда вернулась к себе в комнату, дала волю своим чувствам, бросилась ничком на кровать, уткнулась в подушку, сжав кулаками виски.

Лишь много позднее она от самого капитана, начальника Виктора, узнала обстоятельства его смерти. Он заболел желтой лихорадкой, и ему в госпитале сделали слишком сильное кровопускание. Четыре врача держали его. Смерть наступила мгновенно, и начальник сказал:

— Ну вот! Еще один!

Родители всегда обращались с ним бесчеловечно. Фелисите предпочла больше не видеться с ними, они тоже не искали для этого повода, то ли позабыв о ней, то ли зачерствев и ожесточившись в нищете.

Виржини чахла.

Удушье, кашель, постоянная лихорадка и пятна на щеках говорили о тяжелом недуге. Г-н Пупар советовал везти ее в Прованс. г-жа Обен уже решилась на это и, если бы не климат Пон-л’Эвека, немедленно взяла бы дочь домой.

Она договорилась с извозчиком, чтобы он каждый вторник возил ее в монастырь. В саду там есть терраса, откуда видна Сена. Виржини гуляла там с нею под руку, ступая по опавшим листьям винограда. Щурясь, если солнце пробивало облака, она смотрела на паруса, мелькавшие вдали, и на черту горизонта от Танкарвильского замка до гаврских маяков. Потом отдыхали в беседке. Мать раздобыла бочонок превосходной малаги, и Виржини, смеясь при одной мысли, что сможет опьянеть, пила всего глоточек — не больше.

Силы ее восстанавливались. Осень прошла благополучно. Фелисите успокаивала г-жу Обен. Но однажды вечером, возвращаясь из окрестностей, куда ее посылали по делу, она увидела перед подъездом кабриолет г-на Пупара, а сам он был в передней. Г-жа Обен завязывала ленты шляпы.

— Подайте мне грелку, кошелек, перчатки. Скорее!

Виржини, оказывается, заболела воспалением в легких, и надежды, может быть, уже не оставалось.

— Это еще рано говорить! — заметил врач, и оба сели в экипаж, а в воздухе кружились хлопья снега. Наступала ночь. Было очень холодно.

Фелисите бросилась в церковь — поставить свечу. Потом она побежала за кабриолетом, час спустя нагнала его, легко вскочила на запятки, схватившись за шнуры, но вдруг вспомнила: «Ворота не заперты! Что, если заберутся воры?» И она спрыгнула. Утром, едва занялась заря, она явилась к доктору. Он успел вернуться и уже уехать куда‑то за город. Потом она просидела в гостинице, решив, что кто‑то принесет сюда письмо. Наконец на рассвете она поехала дилижансом, ходившим из Лизье в Онфлёр.

Монастырь находился в конце переулка, который поднимался в гору. Дойдя примерно до его середины, она вдруг услышала звуки, поразившие ее, — погребальный звон. «Это по ком‑нибудь другом», — подумала Фелисите и принялась неистово дергать колотушку.

Через несколько минут послышалось шлепанье туфель, дверь приотворилась и показалась монахиня.

Она с сокрушенным видом сказала, что «барышня отошла». Погребальный звон с колокольни св. Леонарда раздался в этот миг с удвоенной силой.

Фелисите поднялась на третий этаж.

Уже с порога комнаты она увидела Виржини, распростертую на спине, со сложенными руками, с открытым ртом; голова запрокинулась назад, и черный крест склонялся над ней между неподвижными занавесями, уступавшими в белизне цвету ее лица. Г-жа Обен судорожно рыдала в ногах постели, вцепившись в нее руками. Справа стояла игуменья. Три свечи на комоде бросали красные отблески, а в окнах белел туман. Монахини вынесли г-жу Обен.

Целые две ночи Фелисите не отходила от покойницы. Она твердила одни и те же молитвы, кропила простыни святой водой, снова садилась и смотрела на Виржини. После первой ночи она заметила, что лицо пожелтело, губы посинели, нос заострился, глаза впали. Она их несколько раз поцеловала и не слишком бы удивилась, если бы Виржини вдруг открыла их: для таких, как Фелисите, сверхъестественное кажется вполне простым. Она обмыла ее, завернула в саван, уложила в гроб, надела ей на лоб венчик, распустила волосы. Они были белокурые и для ее возраста необычайно длинные. Фелисите отрезала от них большую прядь, половину которой спрятала у себя на груди, дав себе слово никогда не расставаться с нею.