Простое море - [25]

Катенька, я пишу и буду писать тебе предельно откровенно. Ты знаешь, что папы с мамой у меня нет, с другими родственниками связь давно потеряна по причине отсутствия необходимости в таковой, друзья разбросаны по белу свету, да и писать не любят. А у меня иногда появляется такая потребность. Я даже несколько раз принимался за дневник. Только получался он очень похожим на судовые журналы — бросал. Если и это письмо получится таким же журналообразным, то я его лучше выкину за борт, чтобы не позориться.

В общем, когда Сергей Николаевич понял, что просверлить во мне дырку ему не удастся, он перевел взгляд на вентилятор и начал деловую беседу. Он покопался в моей биографии, объяснил специфику работы на гидрографических судах и поставил меня в известность о печальных судьбах предыдущих старпомов. Под конец разговора ледок немножко подтаял. Сергей Николаевич сказал:

— Биография ваша, несмотря на всю ее запутанность, показывает, что вы человек с головой, хоть и без царя в оной. Думаю, что справитесь.

Сергей Николаевич не вмешивался в мои действия. А я вовсю крутил колесо, приводя в порядок хозяйство, основательно запущенное моим предшественником. Карты не корректировались больше месяца, журналы велись неаккуратно, в поддерживающей жидкости гирокомпаса плавали какие-то странные хлопья, спирт из шлюпочных компасов был изъят, и вообще на всем как будто лежала пыль. Матросы обращались ко мне: «Эй, старпом...», а двое, проплававшие года по три и поэтому считавшие себя обросшими ракушкой, стали сразу говорить мне «ты». Я поначалу не обижался и делал вид, что так и надо. Другого ничего и сделать не мог. Когда я, например, приказал боцману помыть борта, отскрести палубу, расходить талрепа и скобы, он просто убил меня обилием причин, в силу которых это невозможно сделать. Знаю, что бывают случаи, когда нет возможности помыть борта или подтянуть штаг-карнак, но ведь это бывает не при стоянке в гавани! Я сказал боцману:

— Вон два ваших матроса шатаются по стенке. Третий сидит и покуривает на баллоне с ацетиленом... И все они вместе поплевывают на боцмана. Тошно ходить по этой мерзости, — закончил я и сплюнул на палубу первый раз с тех пор, как стал штурманом.

Через час насквозь мокрый боцман ввалился ко мне в каюту и доложил, что палуба выдраена. И когда я потом проверял работу, он шел рядом, всем своим гордым видом показывая, что матросы на него не поплевывают и делают свое дело отлично...

В половине девятого следующего утра чистенький «Градус» вышел за молы и взял курс на Высокое, где находится база средств навигационного ограждения. Там мы должны были погрузить триста ацетиленовых баллонов и взять какую-то публику для доставки на острова. Первое плавание на «Градусе», первый выход в море на новом судне. Я был так счастлив, что на некоторое время забыл, что старшие помощники, особенно молодые, должны быть угрюмыми, озабоченными и непроницаемыми. Даже сейчас, когда я вспоминаю это тихое июльское утро, меня охватывает ощущение ничем не омраченной радости. Редко бывает в жизни такое состояние, — но, как видишь, бывает. Это связано именно с работой. Еще с библейских времен людишки канючат, что работа — это проклятие божие, и вообще лучше сидеть в кабаке, чем напрягать руки, душу и мозг. По-моему — ерунда все это... Наверное, при коммунизме будет только один вид наказания для провинившихся: лишение права работать на некоторое время. Ну, это уже другое...

Неукротимо сияло высоко поднявшееся солнце. Оно проникало всюду — выбеливало палубу, сверкало на холмиках зыби, заполнило серебром графин в рубке. Сергей Николаевич, убедившись, что я веду судно грамотно, спустился вниз. А я отдавался своей радости — оттого, что я снова на мостике, снова нахожу свое место на поверхности мирового океана, веду соответствующие записи в журнале и отдаю команды рулевому. Я вышел из рубки, залез на верхний мостик — там было больше ветра. Я сдернул галстук, швырнул его за борт и распахнул ворот. Милая Катенька, мне ведь только двадцать семь лет, и двенадцать из них я провел в море. Я видел апельсиновые рощи Калифорнии, древние кедры на гребне Ливанского хребта, цементные скаты Гибралтара и розовые острова Архипелага. Я расписался на подоле статуи Свободы и утопил золотое кольцо в Гольфстриме. Меня затирали льды в проливе Лонга, я тонул в проливе Лаперуза и спасал людей в Норвежском море... Теперь я буду ставить для моряков вехи, которые люди двенадцать лет ставили для меня.

Вот какая лирика. Видимо, придется это письмо не отправлять. Ну и ладно. Напишу другое, а это покажу тебе через несколько лет.

На подходе к Высокому я вызвал наверх капитана. Мы вошли в гавань по узкому проходу между двухметровой банкой и затопленным кессоном, развернулись и ошвартовались левым бортом к пирсу.

— Займитесь погрузкой, — сказал мне капитан и снова спустился вниз.

Только потом я понял, что это была проверка. Сергей Николаевич любил и находиться на мостике, и заниматься погрузкой и прочей работой. А мне тогда не очень хотелось заниматься погрузкой, потому что это — дело второго помощника. Я еще был гордым. Но я не стал объясняться с капитаном, приказал боцману готовить стрелу, а сам пошел в контору базы оформлять документы на груз. Когда я через полчаса вышел оттуда, баллоны были уже подвезены и матросы, застропливая сразу по шести штук, грузили их в трюм. Боцман уверенно распоряжался работой, и я, сочтя свое присутствие излишним, удалился в каюту. Через час я вышел на палубу. Сергей Николаевич стоял на пирсе. Когда я подошел к нему, он внимательно осмотрел мое лицо и спросил: