Просто пой - [14]

— Вставай. Пойдешь со мной, — сказал квартальный.

Голос звучал как будто бы издалека. Все–таки полбутылки — это много…

Я лениво осклабилась.

— Куда? В участок?

— Нет. До дома провожу.

— До дома я сама дойду. Попозже. Но за предложение — спасибо.

— Хватит придуриваться, — разозлился надзиратель. — Поднимайся. И отдай мне эту дрянь.

Ага, сейчас.

— Ладно. Не хочешь по–хорошему — значит, пойдем в участок. Оформлю обычный привод, раз ты других слов не понимаешь.

Я даже не шелохнулась. Еще несколько секунд он делал вид, что ждет, пока я встану. В тот момент мне было даже любопытно, что он скажет. Вообще — на фоне остальных событий моей жизни этот эпизод казался до смешного незначительным. Несколько часов назад я окончательно рассталась с Ладой. Завтра вечером, возможно, навсегда лишусь свободы. Рядом с этим наше препирательство из–за бутылки «Черного барона» начинало выглядеть как минимум нелепым.

Он еще чуть–чуть помедлил.

— Слушай, ты сама–то понимаешь, что творишь? Распитие спиртных напитков в публичном месте…

— Мелочь, административка, — возразила я небрежно. Просто чтобы его немного подразнить. Квартальный мигом клюнул на наживку и сурово сдвинул брови.

— Для кого другого — административка, а конкретно для тебя — последняя «палочка» в досье. Даже две сразу. Еще и неподчинение сотруднику полиции. Может, тебе напомнить, что о каждом твоем правонарушении я должен в обязательном порядке докладывать в КОСП?.. Своего ума нет — так хоть других не подставляла бы своими выкрутасами. Мне–то ты что теперь прикажешь делать?

— В каком смысле?

— Да в прямом. Или ты думаешь, что я хочу, чтобы тебя отправили в колонию?

Я чуть заметно усмехнулась.

— Ну, значит, не докладывайте.

— Дура, — в сердцах высказался он. — Я‑то, может, и не доложу. Вот только ты с подобным поведением все равно там окажешься.

«И даже раньше, чем ты думаешь» — мысленно согласилась я, впервые за все время нашего знакомства перейдя на «ты» — о чем мой собеседник, впрочем, так и не узнал. — «Когда ты говоришь о моем безрассудном поведении, которое однажды приведет меня в тюрьму, ты подразумеваешь, что это может случиться со мной через месяц, или, может быть, через полгода. Или даже через год. Но я‑то знаю, что это случится завтра».

Я невольно покосилась на часы. 00:02

Значит, уже сегодня.

Дождавшись, когда полицейский, махнув на меня рукой, ушел из сквера, я неловко встала со скамейки. Может быть, и хорошо, что я не стала допивать вино. Недоставало только заплетающихся ног и мутной головы наутро.

Пора было возвращаться. По дороге я сунула в урну недопитую бутылку. Небось завтра дворники напишут тому же квартальному донос, что кто–то ночью пьянствовал на лавочке под тополями. И тогда он успокоится, поняв, что я без приключений добралась до дома, не наткнувшись по дороге ни на хулиганов, ни — что, в своем роде, еще хуже — на какой–то из отрядов добровольческой дружины, охраняющей порядок в городе.

Правда, долго радоваться ему не придется — через сутки в его отделение придет запрос из КОСПа.

Мне вдруг показалось, что я только что была на собственных поминках. По спине пополз противный холодок.

Дверь нашей городской квартиры я открыла очень тихо, чтобы не разбудить мать с отцом. Если они проснуться, то начнут расспрашивать, где я была, и что я собираюсь делать завтра. Этого мне совершенно не хотелось. Видимо, недаром Лада говорила, что я не умею врать…

Проигнорировав неубранную с прошлого утра постель, я села за письменный стол и пододвинула к себе тетрадь. Обычно я писала каждое стихотворение несколько суток, долго и мучительно подыскивая рифмы или подходящие эпитеты. Но сегодня — то ли из–за хмеля, все еще бродившего в моей крови, то ли из–за острого, мучительного страха, все–таки пробившегося через мою странную апатию, все было по–другому. Мне казалось, что кто–то толкает меня под руку. Строки торопливо наползали друг на друга, вкривь и вкось ползли по белому тетрадному листу. Стих выходил неаккуратным, рваным, совершенно не таким, как я привыкла. Но мне было наплевать.

Все проходит, — сказал мой друг.

Выцветают узоры слов,

Жизнь течет, замыкая круг,

Размывая твою любовь.

Но и та, что еще жива — вдруг придется не ко двору.

Перетянется тетива.

Все, кто любит тебя — умрут.

Все, кого ты любил — давно

Нелюбимы и не нужны.

Выжди время. Спустись на дно,

в зыбкий мир на краю войны.

В мокрый снег, в паутину сна

От апреля до ноября -

Словно близость дается нам,

Чтоб учиться ее терять.

Словно это и вправду так,

Словно ты пообмял бока, и, смирившись, танцуешь в такт,

И фальшивишь не вдрызг, —

слегка.

Мир ломал не таких, как ты, а сильней и мудрей стократ.

Здесь летели в огонь листы, выпил яд не один Сократ,

Были редки слова с ценой

И невзятые города…

Да, все так, только кто виной?

Уж не мы ли?… Прошу: когда

Чтоб узнать, что ты смеешь сметь

Стихнет гулкий и темный зал,

Просто пой — про любовь и смерть,

Глядя той и другой в глаза.

Отбросив ручку, я еще раз прочитала только что написанное. Перечеркиваний на листе было совсем немного — мне и вправду никогда еще не писалось так просто и легко. Стоявшие на тумбочке часы показывали час. Если предположить, что путь до дома занял у меня минут пятнадцать–двадцать, то за столом я просидела где–то полчаса. На краткое мгновение возник соблазн переписать стихотворение и утром прикрепить его магнитом к холодильнику, как в школе, когда мать с отцом просили писать им записки, куда я пошла и у какой подруги собираюсь ночевать. Но я сразу отбросила эту нелепую идею. Невозможно объяснить в одном стихотворении все то, что не сумел за столько лет.