Просто пой - [10]

Но оставались — самые упорные. К тому же кое–кто из молодых ребят, взрослевших уже после первых охранительных законов, тоже пополнял ряды движения. Им было проще: они еще не успели испытать на своей шкуре разъедающей, бесплодной горечи этой борьбы. Именно к их числу принадлежала Джей.

Примерно в то же время был принят закон «О принудительном лечении», известный так же как закон Двенадцать — Тридцать шесть. Рассказывают, что систему самого лечения разрабатывали зарубежные врачи, уже давно работавшие над проблемой «исцеления» от гомосексуальности.

После издания закона нарушители общественного порядка и спокойствия, которых, как меня, не удержали первые судимости и штрафы, стали в массовом порядке признаваться недееспособными. Для этого требовалось немного — доказательства, что человек, вопреки чувству самосохранения, вел безнадежную борьбу с правительством, топорная психиатрическая экспертиза, больше напоминающая фордовский конвейер, и подпись (или подписи) кого–то из родных задержанного правонарушителя. Она официально подтверждала их готовность оплатить реабилитационный курс, который следовал за «излечением», и взять на себя все заботы о «больном» на время его полной амнезии. Государство рассудило, что в противном случае гораздо проще и дешевле будет отправлять подобных правонарушителей в тюрьму.

Закон «О принудительном лечении» был принят за два года до того, как меня задержали в третий — и последний — раз, но, тем не менее, я ничего о нем не знала, как и большинство из тех, кого он непосредственно касался. Правительственная газета, где каждый закон должен был быть опубликован до того, как вступить в силу, честно опубликовала и «Закон о принудительном лечении». А Комитет общественного спокойствия при Министерстве безопасности через сеть своих торговых точек выкупил ее тираж, как делалось всякий раз, когда КОСП или Министерство безопасности были не заинтересованы в широком обсуждении какого–нибудь резонансного закона.

Мне кажется, первое время о существовании этого акта знали только те, кто его применял. И, безусловно, родственники тех, к кому он применялся. Но у них были свои причины помалкивать о нем, и, вероятно, даже более серьезные, чем у сотрудников госбезопасности.

Этот закон не только отнимал у нас надежду — но еще и возвращал надежду тем, кто большую часть нашей жизни задавал себе вопрос «За что мне это?.. Почему мой сын (брат, дочь, сестра) не может быть таким, как остальные?!».

Что же, мы и вправду не могли. Но даже прежде — мы этого не хотели.

Со дня публикации «Двенадцать/тридцать шесть» нашего мнения никто уже не спрашивал.

Телефонный номер, который добыл для меня Вард, не отвечал весь день. Я пыталась успокоить себя тем, что Лада на работе или на занятиях, поэтому и отключила телефон, но в голову упорно лезли мысли одна другой хуже. Например, о том, что за прошедший год она вполне могла сменить свой номер. Или переехать в другой город. Или даже…

Стоп, — сказала я себе. Это уже ничем не обоснованная паранойя. Вард довольно ясно дал понять, что Лада не участвовала в наших акциях, а в этом ему можно было верить.

Было уже около шести, когда набранный номер наконец–то отозвался длинными гудками.

— Слушаю, — раздался в трубке совершенно незнакомый голос. В горле у меня внезапно пересохло. Идиотка! Я даже не удосужилась подумать, что я ей скажу…

— Лада? — хрипло спросила я, закрыв глаза. — Это я.

— Кто? — вполне резонно спросили в трубке. Видимо, мой голос тоже сильно изменился. Или просто интонации были совсем не теми. Но прежде, чем я успела что–нибудь сказать, Лада спросила уже совершенно другим тоном — Джей?!

— Да. То есть нет. Она… ее «отформатировали», — быстро произнесла я. Я чувствовала, что, если не объясню произошедшее прямо сейчас, у меня просто не останется решимости продолжить этот разговор. — Я вообще не так давно узнала про нее. Почти случайно — просто встретила старых знакомых. Они кое–что мне рассказали. Еще я нашла альбом… с нашими фотографиями. И попросила друга разыскать твой номер.

В трубке несколько секунд молчали.

— Ты в порядке?.. Тебе есть, где жить?

— Да, я живу с родителями. У меня все хорошо. Ну, не считая памяти.

Мне показалось — или Лада в самом деле с облегчением вздохнула? Знать бы только, отчего. Оттого, что беспокоилась за меня, или, наоборот, боялась, что я попрошу ее о помощи?

Как бы там ни было, голос у Лады стал гораздо суше — видимо, теперь, когда ситуация несколько прояснилась, она вспомнила о нашей ссоре (вспомнить бы еще, в чем она заключалась, эта ссора!).

— Ясно. И чего ты хочешь от меня?..

— Мы можем встретиться? Я хочу понять, кем была раньше. Друзья уже рассказали все, что знали. Но этого недостаточно.

Лада молчала. Пауза затягивалась.

— Слушай, я даже не знаю, из–за чего мы расстались, — добавила я, немного погодя.

— А это важно? — отрывисто прозвучало в трубке.

Мое горло сжало странным спазмом.

— Да.

— Допустим, — неохотно согласилась Лада. — Ну, тогда… ты помнишь «Кофе–паб»? Скорее нет. Тогда записывай… — Она продиктовала адрес.

Оглянувшись в поисках листка, я ничего не обнаружила, и, подхватив забытый карандаш, накарябала адрес прямо на кухонных обоях. Думаю, именно так бы поступила Джей. Вот только у нее бы не дрожали руки… ну, по крайней мере, я так думаю.