«Прости, мой неоцененный друг!» (феномен женской дружбы в эпоху просвещения) - [14]

Цитируя сообщения княгини о восторженных толпах, носивших ее на руках, или «почтенных сенаторах», как по команде вставших приветствовать юную заговорщицу, мы хотим на время отвлечь читателя от вопроса о достоверности приведенных фактов. Нам важно показать, как чисто сценическими средствами в жизни и литературными в мемуарах Екатерина Романовна подчеркивала свое значение для переворота. Это удалось ей настолько хорошо, что всего через 4 дня после описываемых событий императрица посчитала необходимым опровергнуть перед своими европейскими корреспондентами сведения о серьезности роли подруги в заговоре.

«Княгиня Дашкова, младшая сестра Елизаветы Воронцовой, напрасно пытается приписать всю честь победы себе. — с раздражением говорит Екатерина в письме к Станиславу Понятовскому от 2 августа 1762 г. — Она знала кое-кого из главарей, но была у них на подозрении из-за своего родства, да и ее девятнадцатилетний возраст не особенно располагал к тому, чтоб доверять ей. И хоть она и заявляет, что все, что происходило со мной, прошло через ее руки, не следует забывать, что заговорщики были связаны со мной в течение шести месяцев, и задолго до того, как она узнала их имена». Императрица словно заочно полемизирует с Дашковой. Видимо, ко 2 августа внутренний разрыв между ними уже произошел, хотя внешне подруги до самой коронации и заговора Хитрово еще сохраняли доброжелательные отношения. «Она действительно умна, — продолжает Екатерина, — но тщеславие ее безмерно. Она славится сварливым нравом, и все руководство нашим делом терпеть ее не может. И. И. Шувалов, самый низкий и трусливый из людей, тем не менее, написал, как говорят, Вольтеру, что женщина девятнадцати лет сменила в этой империи власть. Разуверьте в этом, пожалуйста, великого писателя. От княгини Дашковой приходилось скрывать все каналы тайной связи со мной в течение пяти месяцев, а четыре последние недели ей сообщали лишь минимально возможные сведения».[46]

Как непохож этот текст на сердечные излияния Екатерины в записках к самой Дашковой. И все же именно ему приходится верить, благодаря его неподдельному эмоциональному наполнению и прозрачности всех мотивов корреспондентки. Она не может допустить, чтоб ее роль спасительницы Отечества в сознании Вольтера (а вместе с ним и всей читающей европейской публики) была приписана кому-то другому.

Однако такое противопоставление обозначится лишь после переворота, пока же подругам предстояло еще многое испытать вместе. Во второй половине дня 28 нюня наступает звездный час Дашковой — поход на Петергоф.

Две императрицы

Поход на Петергоф был яркой, но уже не опасной страницей переворота. Власть в столице находилась в руках у заговорщиков, Сенат и гвардия присягнули новой императрице, военно-морская крепость Кронштадт признала власть Екатерины II, оставалось только арестовать императора. Его голштингские войска в десять раз уступали по численности тем полкам, которые двинулись против них. Поход Екатерины II во главе гвардии символизировал ее победу и нужен был для того, чтоб еще ярче продемонстрировать силу новой власти. Массовое действо, хорошо срежиссированное зрелище — этот поход концентрировал в себе все самое театральное, что было в перевороте 28 июня. Поэтому здесь Дашкова оказалась на своем месте.

При чтении записок Екатерины Романовны создается впечатление, что на фоне гвардейских полков должны были явственно виднеться две женские фигуры в преображенской форме, скакавшие где-то впереди. «Мы сели на коней и поехали во главе двенадцатитысячного войска»[47], — сказано в переводе мемуаров Екатерины Романовны, сделанном Г. Н. Моисеевой для издания 1985 г. Несколько иначе эта фраза звучит в издании А. Н. Герцена: «Мы сели на своих лошадей и по дороге в Петергоф осмотрели двенадцать тысяч войска».[48]

Перед нами далеко не самое существенное разночтение переводов текста Дашковой, обусловленное использованием разных протографов. Однако даже в этом незначительном случае зафиксированы два разных действия. Согласитесь: ехать во главе армии, или осматривать растянувшиеся вдоль дороги на Петергоф полки — далеко не одно и тоже.

Если сопоставить сведения Дашковой с другими известиями о перевороте, то столь привычная для нас картина несколько изменится. Французский дипломат К. К. Рюльер пишет о Екатерине II: «Она села верхом… и вместе с княгинею Дашковой, также на лошади и в гвардейском мундире, объехала кругом площадь, объявляя войскам, как будто хочет быть их генералом… Полки потянулись из города навстречу императору. Императрица опять вошла во дворец и обедала у окна… потом села опять на лошадь и поехала перед своею армией».[49] А Дашкова? Сопутствовала ли она Екатерине? Ехала ли с нею рядом? Сама государыня и в письме к Понятовскому и позднее в автобиографических записках ни слова не говорит о совместном путешествии: «Я… поместилась во главе войск, и мы всю ночь продвигались к Петергофу».[50]

Кажется, пары бок о бок скачущих амазонок все-таки не было. Императрица не могла позволить себе столь явный сценический прокол: никто не имел права затенять восходящую звезду. Представим эту сцену с чисто режиссерской точки зрения. Очень мало кто из простых солдат гвардейских полков, направлявшихся в поход, знал Екатерину II в лицо. Для того и понадобился символ — женщина в преображенской форме, скачущая на коне — чтоб всем сразу становилось ясно: вот государыня. Прозрачный намек на любимую покойную императрицу Елизавету Петровну был абсолютно понятен современникам. «Внемлите все пределы света / И ведайте, что может Бог! / Воскресла нам Елисавета: / Ликует церковь и чертог», — писал в М. В. Ломоносов. — «Елизавета — Катерина, / Она из обоих едина».