Проспект Ильича - [6]

Подали машину. Полина усадила недовольную аккомпаниаторшу и «ЗИС» понес их к радиостудии. Полина ехала туда с удовольствием. Ей нравилось длинное зало, где на полированном столе стоял блестящий микрофон, и зеленые и красные огни сигналов мелькали возле него. По залу тянулся толстый витой металлический шнур, и, переступая через него, Полина всегда думала, что как это приятно, когда твой голос течет по этому красивому шнуру, чтобы устремиться в пространство… а, ведь, возможно, что на какой-нибудь планете сидит радиолюбитель и ловит твой голос. Серые сукна покрывали стены. Серый ковер устилал пол. Это зало не имело окон. Ему незнакомы были перемены погоды, перемены звуков и красок, это была какая-то таинственная наземная пещера…

Совершенно не таинственный милиционер, пахнущий луком и сапожным кремом, поскрипывая подошвами, посмотрел внимательно на пропуск, который подала ему Полина в то время, как правую ее руку почтительно целовал, гладко причесанный, диктор, встретивший ее у прохода в студию. Полина посмотрела в лицо милиционера:

— А что, неправильно написан? — спросила она.

— Пожалуйста, — сказал милиционер, дотрагиваясь до фуражки и возвращая ей пропуск и паспорт. — Только, что я хотел спросить у вас, товарищ?

— Пожалуйста, — сказала шутливо Полина, дотрагиваясь до своего зеленого берета.

— В паспорте у вас пишется Смирнова Полина, а поете вы — Полина Вольская. Как понять?

— Псевдоним, — пояснил диктор томным голосом.

Милиционер посмотрел на него недоумевающе.

— Прозвище, — сказала Полина.

Милиционер, сдерживая негодование, притронулся к фуражке и сказал скромно, но решительно осуждающе:

— Вся страна знает — и под прозвищем.

— Начала петь маленькой, лет шестнадцати. Фамилия мне показалась некрасивой — Смирнова. Я была совсем не смирная. Вот и выбрала: Вольская. Побойчее, да?

Милиционер молча притронулся к козырьку. Глаза его говорили: «Если в паспорте сказано — Смирнова, то зачем обижать милицию, которая выдает паспорта, зная кому».

Полина с удовольствием увидела, что здесь, как и всегда, в зале студии, вдоль стен сидят молчаливо много людей. Это были работники радио, актеры, выступавшие в этот день, и просто знакомые дикторов, которые сообщили им, что в шестнадцать двадцать по московскому времени перед микрофоном будет выступать знаменитая Полина Вольская. Ласково улыбаясь направо и налево, и говоря этой улыбкой, что она особенно ценит это внимание, когда того и гляди фашистская бомба упадет на радиостудию, Полина подошла к микрофону, и диктор торжественно объявил:

— Начинаем передачу концерта. Внимание, фронт! У микрофона заслуженная артистка республики Полина Андреевна Вольская. Она исполнит «Песню о хорьке».

Гибкий, и какой-то рдеющий голос певицы, наполнил студию.

Актеры переглянулись. Даже те, кто ее слышал много раз, должны были признать, что сегодня она пела с редким воодушевлением. Задорные, в очень быстром темпе, слова песни походили на действие четырехствольного пулемета.

Песня поднималась, ширилась, облегала все сердца, наполняя их ненавистью к врагу, презрением. Вот вспыхнула она словно красный огонь, и припев, будто гром, грянул тяжко и сердито:

Мы мечом и кулаком,

Здесь расправимся с хорьком.

Да, судьба твоя горька,

Мы ухлопаем хорька!

Наши реки широки!

Наши балки глубоки!

Здесь утопим навсегда!

Здесь не встанешь никогда,

Ужасающий хорек!

Отвратительный хорек!!!

Глава третья

Стахановец СХМ, токарь завода, Матвей Потапович Кавалев, или в просторечии Каваль, как всегда, шел и сегодня по цеху той плавной, слегка в развалку, походкой которую наблюдаешь только у весьма опытных рабочих. Каваль слегка прихрамывал, — он повредил ногу на военной службе, — но и прихрамывание это не лишало его плавности и, если уж говорить вернее, изящества. Это не та плакатная, рассчитанная плавность, которую видишь иногда в театре, в так называемой, «индустриальной» пьесе или же на экране, и которая только отдаленно напоминает истинную плавность человека, изучившего труд и умение экономить свои движения, человека, всем телом и разумом своим понявшим, как нужно управлять машинами; плавность, унаследованную и неповторимую, появляющуюся только в цеху, сливающуюся со всеми движениями цеха, с его металлом, энергией электричества, графиком труда, даже с ежесекундно меняющимися оттенками света, льющимися сквозь окна и застекленную крышу.

Матвей шел своей походкой. Однако, внутри его, походка его сердца, если можно так сказать, была совсем иная, чем несколько дней тому назад. Он был очень недоволен собой.

Мaтвей Потапыч Kaвaлев в последние дни много работал, и много думал. Недавно он окончил курсы мастеров социалистического труда при учебно-производственном комбинате СХМ. Учился он там три года, получил диплом, и теперь проходил стажировку мастера, в то же время работая у станка. Казалось бы, чего лучше? Еще две-три недели — и Каваль мастер!

«Мастером-то мастером — это верно, мастером он станет. Но как и чтобы такое сделать, дабы среди мастеров-то быть первым? А как ты тут будешь первым, если ты у станка не первый? Вот ты покинешь станок, станешь мастером, но с каким лицом отойдешь ты от станка?» — такие вопросы задавал сам себе Матвей.