Проснись в Фамагусте - [15]

Но человек не видит, точнее — не желает видеть себя со стороны. И знать умом — одно, а знать сердцем — совсем иное. Томазо был счастлив, упивался сегодняшним днём и не желал задумываться о будущем. Итог для всех одинаков, и глупо отравлять ядом сомнений скоротечную радость, если ты всё равно не властен ничего изменить где-то там впереди, за невидимым поворотом дороги.

Не велика, конечно, мудрость и истина отнюдь не нова, но другого-то не дано, и каждый открывает её, эту истину, как бы заново, для себя лично. С Томазо Валенти, который привык жить, сжигая сегодняшний день ради вожделенного, постоянно отодвигающегося завтра, подобная метаморфоза произошла только теперь. И это наложило неизгладимый отпечаток как на внутренний мир, так и на линию поведения. Мелочи, вернее, то, что считалось ранее мелочами, как бы обрели реальные масштабы. Это из них поминутно слагалось то «главное», истинное или воображаемое, ради чего жил человек.

К встрече с верховным ламой Валенти отнёсся поэтому как к событию первостепенной важности. Приближаясь к заключительному этапу исканий, он окончательно утратил непреложное право исследователя на неудачу. Исправить ошибку или вовсе изменить что-то теперь уже было нельзя. Поэтому Валенти проявил твёрдость, оставив жену у подножия холма, хотя Джой смертельно хотелось попасть в монастырь. На редкость терпимые буддисты конечно же сделали бы исключение для белой леди, но по уставу женщина не должна была переступать запретную черту, и это решило дело.

Высокопреподобный Нгагван назначил аудиенцию в библиотеке, выказав тем самым уважение к научным заслугам королевского гостя. Заменив патриарший убор с магическим дорже на темени простенькой скуфейкой, старый лама встретил визитёра у самых дверей. После обмена приветствиями указал ласково почётное место у северной стены, где висела роскошная танка, изображавшая повелителя демонов Данкана, скачущего на винторогом козле по волнам крови. В полном согласии с традицией Валенти на обеих руках поднёс высокопреподобному халак — синюю шёлковую ленту с иероглифическими знаками благополучия и долгой жизни, на которой с трудом удерживал заботливо подобранные дары: электронные часы, жестяную коробку с засахаренными фруктами, цветочный одеколон и янтарную брошь, купленную в московском аэропорту «Шереметьево». Янтарь, которым в Гималаях лечили от зоба, ценился много дороже золота.

Старик поблагодарил и скрылся ненадолго в примыкавшей к библиотеке каморке, откуда возвратился с белым домотканым полотнищем и бронзовой фигуркой. Валенти с замиранием сердца признал четверорукую Праджняпарамиту — покровительницу учёных монахов. Позолоченная отливка поражала изяществом линий и тщательной проработкой деталей.

— Да ведь это настоящий шедевр! — восхитился Валенти. — Ей лет двести, не меньше!

— Не знаю, — лама потёр брошь о халат и, как дитя, залюбовался притяжением наэлектризованных ворсинок. — Пусть она принесёт вам успех.

Валенти деликатно перевёл взгляд на стеллажи, заставленные печатными досками и завёрнутыми в дорогие материи книгами — стопками несброшюрованных оттисков, украшенных зачастую изысканными миниатюрами. Наверняка здесь хранились и древние, возможно, никому не известные манускрипты, начертанные на листьях пальмы и дуба, вырезанные на пластинках из слоновой кости, золота, серебра. «Удастся ли ознакомиться с этой сокровищницей древней мудрости до похода в долину? — шевельнулась мысль. — Не может быть, чтобы не нашлось хотя бы краткого описания страны, лежащей за перевалом…»

— Как вам понравился Бутан? — вежливо осведомился лама.

— Эта великолепная страна превзошла все мои ожидания, — трафаретно, но с полной искренностью ответил Валенти.

После обмена общими замечаниями и характерными для Востока вопросами о родных местах, здоровье близких и виденных в пути достопримечательностях осторожно приблизились к сути дела.

— Мне бы очень хотелось повидать долину за перевалом Лха-ла, — откровенно высказал заветное желание Валенти.

— Там нет ничего достойного внимания, — сжав тонкие губы, отрезал монах.

— Что же тогда есть? — с мягкой настойчивостью поинтересовался итальянец.

— Пустыня, где витают образы. Более — ничего.

— А за ней?

— Пустота, — замкнуто вздохнул лама и вдруг добавил: — Никто не знает…

— По-моему, это различные понятия: неведомое нечто и просто ничто. Вам не кажется, высокопреподобный Нгагван?

— У истины всегда есть два противоположных обличья.

— Ничто и нечто?

— И то, что связывает их воедино.

— Выходит, она всё-таки есть, истина? — Валенти, знакомый с трактатами Нагарджуны, Цзонхавы, Адиши и сутрами патриархов секты чань, легко переняв риторический строй верховного, допустил досадную оплошность. Беседа вроде бы текла своим чередом, но взаимопонимание подменилось некоей почти ритуальной условностью, когда собеседники вдруг как бы забывают, о чём, собственно, идёт речь. Валенти спохватился, но наверстать упущенное уже не смог. Ему было невдомёк, что недосказанность проистекает не из умолчания, как это показалось сперва, а из жёсткой экономии, присущей логике Навьяньяя. На счастье, профессиональная интуиция лингвиста помогла профессору римского университета без особого урона преодолеть неловкость.