Проситель - [42]

— Не знаю, — помедлив, ответил он. — Наверное, раньше я различал, да что толку? Есть ведь и иная взаимосвязь: внезапный палач — неожиданное возмездие. Все смешалось в доме Облонских, господин милиционер, кроме единственного: вокруг не осталось ни единого, на ком бы не было греха. Мне кажется, каждый сейчас одновременно палач и жертва — по обстоятельствам.

— А вот и нет, — рассмеялся Коля, зачем-то снова нахлобучив на голову дурацкую бейсболку. — Это только так кажется. Это хитрая такая прививка против мужества и справедливости, то есть, в сущности, против… — понизил голос, — Бога! Обреченному на заклание стаду овец прививается мыслишка, что волчишка в первую очередь убивает в основном плохих, в чем-то таком замешанных (скажем, в том, что щипали в неположенном месте траву) овец и — одновременно — что все овцы как бы должны быть волками. Не в смысле, естественно, зубов, а в смысле отсутствия сострадания и жалости. Но зубастый и безжалостный волк — это естественно. Беззубая же и безжалостная овца… это пародия, издевательство над Господом. Но что такое пародия, замещающая истину? — воскликнул Коля. И сам же ответил: — Это преддверие конца света! Ты уже привит, Берендеев. Знаешь, зачем это делается? — И, не дожидаясь риторического вопроса Берендеева, объяснил зачем: — Чтобы овцы, когда придет пора массово их резать, не боялись волка, не затоптали с перепугу его копытами. А главное, чтобы понимали волчью логику: волк должен резать. Понимание в данном случае, господин Берендеев, есть выражение согласия быть зарезанным. Это очень важно. Овца с внедренными элементами волчьего мышления, но без волчьих зубов и силы — это нонсенс, конец. Это не народ, господин Берендеев, не божье стадо — это биомасса. Ничего не поделаешь, — вздохнул, как-то вдруг внезапно успокоившись, — грядет экономический кризис, каких еще свет не видывал. Сначала жахнет по финансам, потом по промышленности, а там и по жратве. Все к этому идет.

— Возможно, — не стал спорить Берендеев, — только на кой черт этих овец резать? Пусть бы себе мирно паслись…

— Я тоже так думаю, — вздохнул Коля, — но они, к сожалению, думают иначе.

— Кто — они? — Берендеев подумал, что Коля начинает его разочаровывать.

— Я уже и сам не знаю, — посмотрел куда-то поверх крыш (как будто волки должны были прилететь по воздуху) Коля. — Знаю только, что я не на их стороне. Ну да, конечно, — вернул сторожевой взгляд из горних пределов на грешную землю, — все очень сложно и очень просто одновременно. Ты читаешь газеты, там да, сложно, тысячи объективных и субъективных причин. Я вижу жизнь, в ней все предельно просто. Одни сживают со свету других. Я не возражаю, когда люди богатеют за счет труда или ума. Возражаю, когда одни живут — и как, сволочи, живут! — потому что другие подыхают. Это — основной закон преступного мира. Сдохни ты сегодня, а я завтра. Разве я виноват, что он сделался универсальным законом для всей страны?

— Неужели главные, самые хитрые и злые, волки засели в этом… «Сет-банке»? — спросил Берендеев. У него не было сомнений, что, расследуя многочисленные уголовные и экономические преступления, Коля слегка сдвинулся. Такое иногда случается с милиционерами. Ну зачем он ходит в этой бейсболке?

— Слушай, Берендеев, — Коля явно не торопился разубеждать Берендеева, — ты же писатель, то есть аналитик и наблюдатель. Скажи честно, как тебе жилось при той? — кивнул на любовно высаженные старухой садовницей фиалковый лозунг «Слава КПСС!» и серп и молот из ярко-алых, в цвет пролетарского знамени, коротких цветов, названия которых Берендеев не знал. «Может быть, это левкои?» — Берендеев много читал про левкои, но никогда их не видел.

— В материальном смысле очень даже неплохо, — не стал лукавить Берендеев, — хотя, конечно, смотря с чем сравнивать.

— Но при этом ты ненавидел власть?

— Я про это читал, — сказал Берендеев, — в газетах, где все… усложняют.

— Про что читал? — удивился Коля.

— Что СССР являлся коллективным бессознательным русского народа; что все мы одновременно любили, боялись, ненавидели и презирали ту власть. Впрочем, я не уверен, что ненавидел. Презирал — да, но не боялся. Не любил, но не ненавидел.

— Ты счастливый человек, — вдруг на полном серьезе произнес Коля.

— Вот как? — в проживаемой жизни писатель-фантаст Руслан Берендеев ощущал себя как угодно и кем угодно, но едва ли — счастливым.

— Человек, который может позволить себе до седых волос быть ни в чем не уверенным, — счастливый человек! — как гвоздь вбил в скамейку Коля и, подумав, добавил: — Если луна — цыганское солнце, то русское счастье — не быть ни в чем уверенным и, следовательно, ничего не делать и ни за что не отвечать.

Берендеев подумал, что Россия — мать новой и весьма перспективной науки — политического психоанализа, политпсиха, точнее, самополитпсиха. Число людей, желающих, так сказать, без отрыва или в отрыве от производства ею заниматься, было стабильно велико. У науки имелись все шансы не захиреть.

Берендеев, помимо того что периодически (как, к примеру, сейчас) выступал в роли объекта исследования, полагал себя не последним самополитпсихоаналитиком. Ему не составило труда завершить начатое Колей мини-исследование.