Прошлой ночью в XV веке - [49]

— Ну вот, а теперь ты должен приободрить Луи. Знаешь, он прямо млеет от своих вонючих предков. Мы ведь можем теперь перейти на «ты», правда? Я ведь уже оправдан по всем статьям.

Я плетусь за ним следом, даже не пробуя сопротивляться. И, однако, мне больше не кажется, что мной манипулируют, что всему виной гипноз. Если он и существует, то это самогипноз — моя воля, мое решение довести до конца взятую на себя миссию. А Морис и его друзья — всего лишь посредники между прошлым и настоящим, хранители тайны, вставшие на моем пути так же, как и хранители моей безопасности — Мартинес, Лаказ, Совенарг, — чтобы напомнить мне, откуда я родом, в чем состоит мой долг, и что я еще в силах исправить. Только я один должен решить, к какому лагерю примкнуть и как сделать выбор между долгом и бегством.

Теперь я знаю: на меня воздействовали не их происки, меня притягивала сама эта история. Безумная любовь с первого взгляда, родившаяся шестьсот лет назад, отозвалась в моем сердце невообразимым эхом, обожгла буйным пламенем страсти, чью прелесть и чью темную сторону я познал прежде, чем измерил все ее печальные последствия. И пусть в моих жилах течет — или не течет — кровь рыцаря Гийома, но память о его судьбе нашла себе свободный уголок в моей душе и поселилась там навеки. В своей ипостаси Жан-Люка Тальбо я ничего не создал. Не посадил дерево, не построил дом, не родил сына. Сперва перенес сиротство, предательства, безразличие, разочарования, потом только и делал что проверял и подозревал, карал или миловал, и от всего этого очерствел вконец. Возможность исправить горе, причиненное средневековым соблазнителем, даже если меня с ним ничто не связывает, станет, может быть, первым достойным деянием в моей жизни.

Затаив дыхание, я вхожу в комнату с резными панелями, откуда позавчера вечером меня так злобно изгнала неведомая сила. Луи де Гренан лежит в кровати под балдахином, его мертвенно-бледное лицо резко выделяется на сиреневой подушке. Он дрожит от озноба, обливается потом, его пальцы судорожно сжимают распятие. Почтальонша и родители Мориса Пикара горестно смотрят на больного, стоя треугольником в звезде Давида, выложенной на паркете крупной солью.

— Ну, простите же, если хотите освободиться, простите! — кричит больной в пустоту, корчась от боли. — Вам вернут честь не наши страдания, а наша любовь! Вы слышите? Позвольте же мне любить, черт подери! Чем сильней вы меня терзаете, тем дольше будете томиться в плену… Гийом, это ты? Подойди скорей!

Остальные глядят на меня с тягостным нетерпением. Я подхожу к постели. Юнец протягивает мне трясущуюся руку. Я беру ее, и мне тотчас передаются два чувства — смертная тоска и жажда жизни — квинтэссенция его мук. Пожирая меня лихорадочно блестящими глазами, он шепчет пересохшими губами:

— Не горюй из-за меня, Гийом. Я должен остаться в этой комнате, чтобы отвлечь их… Отвлечь от Изабо и тебя, принять на себя их гнев… Они меня ненавидят, еще бы, суди сам, ведь я — воплощение всего, что они презирают: паршивая овца в семье, расточитель фамильного наследия, повар и лакей, мерзкий растленный тип, который только и мечтает, как бы переспать с их английским врагом… Они ополчились на меня, но я буду тебе надежным щитом, я все выдержу. Я заставлю их смириться с освобождением Изабо и вашим союзом в астрале, я выгоню их отсюда и сотру саму память о них, я уничтожу проклятие, преследующее род Гренанов с тех пор, как они убили родную дочь, я верну право на счастье своим детям, даже если их у меня не будет…

Эти слова, прерванные болью и рыданиями, переходят в приступ кашля. Его пальцы выпускают мою руку. Я отступаю на несколько шагов, явственно чувствуя, что люди в этой комнате больше не питают ко мне ни малейшей вражды.

Внезапно я вспоминаю о Рафаэле Мартинесе. Может, и он — просто потому, что был мне другом, — принял на себя заряд ненависти, который послали мне родители Изабо, чтобы помешать освободить их дочь, обесчещенную Гийомом? Может, и он послужил мне «надежным щитом», как юный Луи нынче утром, отдавший свое тело на растерзание всем этим болезням? Я должен был бы испугаться, услышав откровения доктора Совенарга; вместо этого меня захлестывает бурная благодарность и сознание своей ответственности. Неужто помощь, которой они все ждут от меня, настолько важна, что мне требуется такая защита? Нет, я не могу принять эту жертву. По крайней мере, я должен узнать, как нужно молиться, хотя бы ради тех, кто так преданно оберегает меня.

Я обращаю взволнованный взгляд к снимкам, сплошь покрывшим деревянные панели. Луи де Гренан во все дни своей жизни — в окружении фамильных гербов, друзей, возлюбленных, гор, животных, кухонной утвари… Перед тем, как расположиться в этой комнате, он прилепил скочем к стене эти частички самого себя, словно хотел пометить свою территорию, упрочить свое родство с предками, свое право убежища, свое отличие от других…

И вдруг, словно гром среди ясного неба — групповой снимок на террасе, сделанный несколько лет назад. В одно мгновение мне все становится ясно. Истоки заговора, его происхождение, козни, движущая сила. И конечная цель.