Прошлогодний снег - [2]

— Подумаешь, надела халат и воображает.

Вошла врачиха и сказала:

— Это кто у нас такой разговорчивый? Больной, в таком положении не назначают свидания девушкам.

Пока она говорила, мне сделали укол. Я вдруг испугался, что сейчас умру. Я сказал:

— Доктор, похороните меня на Красной площади.

— Типун тебе на язык, дурачок, — сказала доктор и полезла мне в живот чем-то холодным и твердым. Я потерял сознание.

— Ну, ты просто герой, — сказала доктор, похлопывая меня по щеке. — Через десять минут мы бы не досчитались еще одного болтуна. Ну-ка, погляди, что мы у тебя отрезали.

— Господи, — сказал я, — сколько еще дряни в человеке! На что ему аппендицит?

— Много разговариваешь, — строго сказала доктор, — тоже мне, Спиноза. Отправьте его в палату, пусть отдыхает. Следующий!

Палата у нас была большая. Мы лежали после операции, и, так как отходил наркоз, мы стонали, нам было больно. Наверное, это было очень смешно. Тон всем задавал мой сосед справа.

— О-о-о! — тоненько подвывал он.

— Ух! — из правого угла выдыхал кто-то.

— М-м-м! — мычал я после него.

— Ах-х! — подхватывал эстафету сосед слева баском. В общем, хор Пятницкого.

К утру утихло.

Мы, измученные от бессонницы, озирались по сторонам и смотрели, кто же рядом.

Утренний обход совершал профессор Дунаевский. Говорили, что он брат известного композитора.

Он начал с койки моего соседа справа.

— Ну что, старик, — сказал он, посмотрев больничную карту и пощупав его пульс. — Ты долго еще будешь меня мучить? Ведь ты меня извел, чертов старик.

— Простите, профессор, — сказал старик справа. — Вы же умный человек, и знаете, как трудно решиться на такую операцию. Я должен посоветоваться с родными.

— Абрам Моисеевич, — загремел профессор, — не морочьте мне голову! Вы уже месяц советуетесь с родными.

Я сам вам сделаю эту операцию. Чего вы боитесь? Раз-два — и готово! Ну?

— Ах, профессор, — сказал старик справа. — Поставьте себя на мое место. Я старый больной человек. Мне семьдесят восемь лет. Когда вам будет столько лет, я хотел бы взглянуть, как легко вы будете решать жизненные вопросы. Я вызвал Ривочку из Днепропетровска. Как она скажет, так мы и сделаем. Ну, уже хорошо?

— Трам-тарарам! — сказал профессор Дунаевский. — Хорошо, подождем Ривочку.

— Дедушка, — сказал я, когда профессор, окруженный ассистентами и сиделками, вышел из нашей палаты, — дедушка, если вам до сих пор не сделали операцию, то почему вы стонали всю ночь, как будто вас изрезали вдоль и поперек?

— О! — сказал Абрам Моисеевич. — Еще один критик на мою голову. Я стонал потому, что мне было больно на вас смотреть. Когда мне будут делать операцию, ты мне поможешь стонать. Ну, ты понял?

По-моему, Абрам Моисеевич очень любил свою болезнь. У него была грыжа. Каждый день он давал телеграммы во все города Союза и за рубеж. Так как все родственники знали о грыже, он писал кратко: «Делать или не делать тчк Абрам Моисеевич».

Со всего света к нему шли ответные телеграммы. Он разделил их на три кучки. В одну кучку он положил телеграммы: «Делать», во вторую — «Не делать». Третья кучка включала в себя неопределенность: «Как хочешь», «Не знаю», «Мне бы ваши заботы», «Абрам, не сходи с ума». Эти телеграммы Абрам Моисеевич не любил. Он говорил: «Смотри, Толик, какие на свете есть равнодушные люди. Это даже не люди, это звери. Старый, больной дядя советуется с ними по жизненно важному вопросу. Что им стоит сказать „да“ или „нет“. Так им не жалко денег на такие дурацкие ответы. Толик, ты должен любить людей и не любить не людей. Ну, ты понял?»

Сосед слева был ровесником Абрама Моисеевича. Абрам Моисеевич его не уважал: «Это развратный старик, — шептал он мне. — Ты не должен с ним общаться, Толик. Он — осколок капитализма в сознании людей». — «За что вы его так, Абрам Моисеевич?» — «А! — говорил Абрам Моисеевич. — Что это за человек, если у него на уме одни бабы?»

Я с опаской смотрел на соседа слева. Это была абсолютная сухая развалина. Он был смирный и тихий. У него было что-то не в порядке с мочевым пузырем. Через день его навещала жена, маленькая аккуратная старушка.

«Машенька, дуся моя!» — каждый раз говорил сосед слева, встречая жену. Она присаживалась к нему на край койки и кормила его с ложечки чем-то сладким. Потом они ворковали, любовно заглядывая друг другу в глаза. Потом она уходила. Прямо, завидно.

— Машенька — это дуся, а не женщина, — говорил старик слева. — Это святая. Это ангел небесный.

Я не понимал Абрама Моисеевича в его неприязни к соседу.

— Погоди, он себя еще раскроет! — шептал мне Абрам Моисеевич. — Ты совершенно не разбираешься в людях. Это попрыгунчик! Развратник он! Фу, какая гадость!

Старик слева интриговал меня ужасно. Я тоже тогда хотел быть развратником, но у меня еще не получалось. Девчонки из соседней школы, куда мы ходили на вечера, считали меня интересным мужчиной. Но стоило мне после танцев увлечь их куда-нибудь в уголок на пятом этаже, как они начинали бояться и разрешали только целоваться. Нет, меня положительно интересовал сосед слева!

— Иван Васильевич, — сказал я ему, — кем вы были до революции?

И старик слева рассказал. До революции у него было «заведение» на Петровке…