Прошло и это - [6]

– Поешь с нами борщика? – больным притворным голосом спрашивает Надюша.

– Нет, спасибо, – говорит Ольга. – Я сыта и не могу по времени.

Она голодная как собака. Но знает, что с дядькой надо будет выпить. И не отделаешься пригублением или полрюмкой, умордует, но без стакана водки мало кого выпустит. Она научилась убегать. В эту маленькую паузу достижения нужной хрусткости капустки надо спрыгивать с парохода. От кастрюли он не отойдет. Это свято. И она влезает в сапоги – отекли сидючи ноги – и уже тянется к двери, когда слышит голос тетки.

– Вернись на минутку. Можешь не снимать сапоги.

Ольга останавливается в дверях.

– Пришли мне свою Катьку. Она мне очень нужна.

Зачем ей Катя? Ольга задает себе этот вопрос уже в лифте. От запаха борща слегка кружится голова. Когда она ела в последний раз? Вчера днем. Тарелку пустого супа в школе. А ужин девчонки съели. Смотрели сериал и не заметили – доскребли до дна кастрюльку. Ну, и на здоровье. Такой возраст. Кате девятнадцать, Люське почти пятнадцать.

Так зачем тетке Катя?

Бездетная, Надюша отрицает у людей материнский инстинкт как таковой. Инстинкты – это у кошек и собак. У людей разум и цель. Это она выговаривала Ольге, когда та забеременела Катькой на первом курсе. Потом ругала уже за Люську: рожают без ума в тесноту, какое жилищное строительство поспеет за кроличьей бабьей прытью? Ольга тогда только-только получила квартиру трамвайчиком, мамин дом сносили, и тут же – ругалась тетка – спасибо тебе, родина, новым животом.

Так всегда: приходишь как человек, уходишь как оплеванная. Ольга действительно поправилась за последнее время! Но кто бы говорил! Надюша последние лет пятнадцать меньше восьмидесяти пяти не весила, ей специально шили длинные пиджаки, чтоб скрыть срединность тела. И тетка гордилась своим весом, своей статью. Какие там комплексы, о них слыхом не слыхивали. Большой женщине – большой вес. А Ольга супротив тетки – женщина незначительная, даже весьма, в раскладе жизни. Ей вес не положен. Но Ольга мучается из-за лишних кэгэ. Юбка на ней бездарная, купленная на углу: шла какая-то дешевая распродажа – всё за сто. Не удержалась, купила – мягкая, как одеяло, шерстяная юбка с защипами внизу. Но полнит, конечно, сама ткань почти в палец толщиной. Ольге больно от слов тетки, но и сказать нечего. Полнота-то не наследственная. Мама была старше ее, когда умерла, но юбки ее Ольге не сгодились – их пришлось расшивать. Все пошло не так после рождения Люськи. Девочка была крупная, роды тяжелые, пузо растянулось, а гнуться, зацепив ноги за батарею, как она делала после Катьки, ей запретили врачи. Однажды потеряла сознание, наклонившись вниз, началась рвота, кровь из носа. Признали скоротечную гипертонию, от которой, мол, не все выживают. А ей тогда было все равно. И плачущая Люська, и помертвевшая Катька, и перепуганный муж. Все было все равно, все. Ей никого не было жалко. Хотелось, чтобы все ушли или уйти самой

Спасение от неизбежного – вещь и неизученная, и мистическая. Ночью в больнице она оставалась без пригляда, потому что острой больной не была, лежала себе тихо, с закрытыми глазами, чуть повернув голову к окну. Если протянуть руку, можно было тронуть подоконник, но зачем?

В ту ночь было так же. И как-то не так. В комнату вошел тонкий, чуть сыроватый дух. Войдя словно даже смущенно, дух густел, она открыла рот и стала его глотать – необыкновенный свежий, когда-то вроде знакомый запах. Ей вдруг стало так интересно, что рука легла на подоконник, и она подтянулась на подушке. Ничего прекраснее в жизни не было. Вдыхать всем существом это. Тело впитывало чудо, пальцы отбивали на подоконнике нечто, что могло бы соответствовать запаху, но, омертвевшие, были бездарны и неуклюжи. Она хотела их остановить, но они продолжали шевелиться, и тут заметила, что и пальцы ног чего-то хотят, потому как сдвинулось одеяло. И совсем невероятное – Ольга почувствовала свою кровь: горячая, живая, как бы задышала для жизни, а не прислушивалась к ее умиранию.

Дальше было уже медицинское чудо: ожившие ноги скинули к чертовой матери одеяло и спустились на пол. Ольга хохотала, как смешно и бестолково искали они по полу тапки, как дети малые. Но через десять минут, а может, через час она уже стояла перед открытым окном, и ветки сирени, отяжеленные расцветшими гроздьями, тянулись к ней в окно. И Ольга вспомнила, как зовут сирень и как она выглядит. В темноте нельзя было узнать, темная она или светлая, но она была щедрая и сильная, если поставила ее на ноги. Утром ее нашли у окна, испугались, что, ослабленная, она могла застудиться. Но Ольга стала по-сумасшедшему поправляться, крепнуть. Лишь с отвислым и дряхлым животом так и не справилась. А последние годы, с двумя работами, с вернувшейся гипертонией, стала совсем плохой. «Теперь делают операции», – говорили ей знакомые. Она узнала, сколько это стоит, и чуть не потеряла сознание. «Да черт с ним! – сказала она себе. – Мне, что ли, замуж выходить? Мне бы девчонок хоть чуть-чуть поставить на ноги». И только тетка, нет-нет, а скажет, что место ей не на венском стуле.