Прошедшие войны - [3]

К тому времени Дациев Гойсум был уже не тем праздношатающимся бездельником. Дело в том, что во время следствия по делу похищения Борзаевой, органы власти, сразу же после выздоровления Дациева от ранений, поместили его для обследования в психиатрическую больницу. Гойсуму не понравились полутюремные порядки нового учреждения, он стал буянить. На него моментально одели смирительную рубашку и так продержали целый месяц. При этом кормили очень плохо. После суда Дациеву поставили условие: или устраивайся на работу или вновь в психушку. Не думая, решил Гойсум заняться общественно полезным трудом — стал скотником на молочно-товарной ферме местного колхоза. Вначале работа была ему в тягость, а потом он незаметно втянулся в коллектив, и стал там не только трудиться, но и жить. Он мог неделями не бывать в селе, а когда появлялся от него все шарахались, так он провонялся запахами навоза, кислого силоса и скотины. В конце концов он спутался со старыми доярками и пошла о нем разнородная молва. Говорили о нем всякое, но то что Гойсум был силен во всех отношениях стали знать все в округе. Видимо последнее обстоятельство и прельстило Мусилпат, решила она обуздать под себя эту богатырскую силу. Правда жить в перекошенной хибаре Дациева она не желала.

Предложение Мусилпат окрылило несчастного Гойсума, с большим вдохновением он принялся строить дом. Вначале разработал огромный план, но односельчане остудили его грандиозный порыв и предложили поставить небольшой, недорогой, но уютный домик. За полтора года всем селом возвели жилище для влюбленного Дациева, остались только внутренние работы и тут началась война.

Боялся Гойсум артобстрела не меньше остальных жителей Дуц-Хоте, и от авианалетов его сердце уходило в пятки. И наверное бежал бы он с односельчанами подальше от этого кошмара, но сдерживали его две причины; во-первых, строящийся красавец-дом, а во-вторых, у него от роду не было паспорта. А слухи ходили, что на каждом блокпосту российские солдаты проверяют документы, и как что не так сажают чеченцев в фильтрационные лагеря. После этих разговоров Гойсум вспоминал психушку, и думал, что если даже в больнице было ужасно плохо, то какого будет в военной, полевой тюрьме? От этой мысли он убегал в глубокий подвал своего строящегося дома и часами там просиживал в темноте, пока голод не начинал его манить наружу. Следует сказать, что во время судебного процесса выдавали ему какую-то справку с отвратительной фотографией, но куда она делась он так и не мог понять. Искал ее и дома и в отделе кадров колхоза, так и не нашел. Вот и остался он со стариком Арачаевым в покинутом, мрачном селе.

Теперь два отторгнутых члена общества стояли одиноко в обезлюдевшем, тоскливом селе. От брошенных домов веяло мраком и скорбью. У кого-то в сарае жалобно блеяли бараны, где-то на краю села мычал с голоду теленок. Почуяв неладное истошно лаяли домашние собаки. Из чьих-то ворот незаметно вынырнул рыжий котенок, удивленно огляделся по сторонам, играясь, не понимая происходящего, подбежал к людям, мурлыча стал тереться о грязные сапоги старика. Замахав крыльями, звонко заголосил петух, его поддержали еще несколько голосов.

— Цанка, ты то почему не ушел? — нарушил тягостное молчание Гойсум.

— Мне уходить некуда, — горько усмехнулся Арачаев, поправляя толстые очки, и еще больше опираясь на свой расписной, тяжелый посох.

— Как некуда, у тебя ведь сын есть, еще родственники? — не унимался Дациев.

— За свою долгую жизнь я не раз был вынужден покинуть родной очаг, но это было всегда с вывернутыми руками.

— А сейчас что ждешь — пока шею вывернут?

— Нет, просто сейчас мне бояться нечего. От моей судьбы теперь никто не зависит. Я теперь не кормилец, а тогда в мой рот смотрел длинный хвост нашего рода, и умирать без нужды я не имел права… А сейчас мне все равно, — и старик молодцевато махнул рукой, — я всю жизнь в чужбине, в неволе, мечтал умереть в родном краю, и чтобы меня похоронили на родном кладбище — газавата. Видимо дождался.

— Ну ты Цанка брось заживо хоронить себя, — попытался взбодрить старика Гойсум, — мы еще поживем…

— Да, да, — перебил молодого человека старик, — натужно смеялся, — я еще погуляю на твоей свадьбе.

Гойсум блаженно улыбнулся, его лицо стало умиленно-трогательным, искривленно-добрым.

— Вот через месяц-другой дом закончу и приведу невесту, — говорил он, не смущаясь старшего, — Вчера, во время обстрела так боялся, что в мой дом попадут, просто дрожал весь. Мне повезло.

— Да, Гойсум, — поддержал его Цанка, — твой дом должен стоять, ты как никто другой на земле заслуживаешь счастья. Вот кончится война, и я лично поженю вас. Нечего ждать окончания строительства. Пусть твоя избранница сама достраивает, милее жить будет.

— Да-а-а, правильно, — наивно смеясь, поддакивал Гойсум. А старик продолжал разговор в том же тоне, и нельзя было понять то ли он с издевкой говорил, то ли всерьез.

— Что это такое? Сколько лет ты страдаешь, ждешь ее, а она — еще дом новый подавай! Куда это годится! Да, такого жениха как ты в округе нет… Пускай сама строит, и огород выращивает и детей рожает. Ничего с ней не будет. Только на пользу, может чуть похудеет?! Гойсум все смеялся, теперь после слова «детей» засмущался, даже стал отворачиваться. Старик проник в его сокровенные мечты и желания.