Прощеное воскресение - [29]

— Кажись, вонючка? Чую. Со степу ветер, издалека запашок несет.

— Я на обоняние не жалуюсь, а что-то не чувствую.

— Окошко закрыто, вот и не чуешь. Пойдем выйдем.

Они вышли на крыльцо станции. Хотя день и клонился к вечеру, но жары не убавилось, только палящий зной сменился на тяжелую духоту.

Далеко на юго-востоке оторвалась от пепельного горизонта черная точка, одновременно с той стороны дохнул суховей и нанесло легкий запах серы.

— Теперь чую, — сказала Александра, — но, в общем, терпимо.

— Это состав еще во-он где, а подойдет близко — хочь бежьмя бежи! — возразил Дяцюк. — Его часа два будут сдавать-принимать — нанюхаемся до поросячьего обмороку!

— И как те люди живут, что с серой работают? — простодушно спросила Александра.

Дяцюк взглянул на нее исподлобья. С отвращением потянул носом крепчающий с каждым порывом суховея запах серы.

— Недолго.

Когда платформы с серной рудой прибыли на станцию, стало понятно, насколько прав был Дяцюк.

— Ты косынку к роту и носу прикладывай, вон как я платочек, — посоветовал он.

Когда наконец бригада сменилась и Александру через кабину паровоза провели в тендер, ей почудилось, что она в преисподней: раскалившийся за день солнцепека железный вагон, запах серы, запах угля, тьма.

— Не бойтесь, — сказал ей помощник машиниста Витька Дяцюк, — сейчас я форточки пооткрываю — станет светло, а тронемся — серную вонь будет относить назад, по ходу. А что уголь пахнет, так принюхаетесь.

Парень обращался с «зайцем» Александрой обходительно, видно, отец дал ему хорошую накачку.

— Туточки в ящике и матрац, и одеялка байковая, и подушка соломенная. Стелитесь и спите себе на здоровье, а к рассвету и до Москвы домчим. Вон вода питьевая, вон в баке вода умыться, только кран открыть, вон ведро, а форточки у нас большие. — Он с грохотом открыл две форточки на засовах, и действительно в вагоне стало почти светло, во всяком случае, все можно было различить, все найти.

Скоро состав тронулся в путь, и выяснилось, что тендер вовсе не преисподняя, а место, в котором вполне можно обитать, смиряясь с серной вонью, угольной пылью, грохотом. В большущем деревянном ящике Александра расстелила матрац, положила в голова подушку, набитую соломой, давно пропитанной угольной пылью, и с одеялом в ногах почти мгновенно уснула. И ни грохот, ни угольная пыль, ни запах серы, наносимый в тендер на коротких остановках или там, где поезд замедлял ход, — ничто не помешало Александре проспать часов до трех утра, и то она проснулась лишь оттого, что стало холодно, и пришлось укрыться байковым одеяльцем. В открытые форточки тендера уже серел рассвет, а состав шел по дальнему Подмосковью.

Александра добралась до дома ранним утром. Она застала маму у водопроводной колонки в глубине двора, где та полоскала белье. Александра помогла ей крепко выжать белье и внести его в дом в цинковом корыте. Мелкие постирушки они развесили в комнате на специально натянутой для этого веревке, у стены, дальней от входа, а четыре простыни и три наволочки — на телефонной проволоке, протянутой между «дворницкой» и старым тополем. Особое удобство тут заключалось в том, что при открытой двери их «дворницкой» белье на проволоке просматривалось, то есть находилось под их полным контролем. Времена были такие, что не только постельное белье, а и старую половую тряпку нельзя было оставлять без присмотра.

Пока Александра переодевалась с дороги, мама вскипятила чайник.

— Ма, вот я привезла мяту и душицу, завари.

— Молодец, что привезла, заварю, конечно. За чаем и расскажешь, что и как, хотя по глазам вижу — мало хорошего.

Чай с травами был очень вкусный…

— Вот и все, — закончила Александра рассказ о поездке на поиски Адама. — Все…

Мама долго молчала.

За стеной кочегарки было по-летнему тихо, и во дворе тишина, даже с улицы не доносились обычные звонки трамваев. Во дворе уже вовсю светило солнце и потихонечку вступал в силу томительный зной, а у них в «дворницкой» была благодать. Александра привезла с собой от Ксении не только душицу и мяту, но и несколько веточек чабреца, которые она сорвала в степи за поселком, и теперь в комнате горьковато пахло степным привольем.

— Давно я не была в степи, — наконец сказала мама, растирая между ладонями пахучие листья чабреца. — Представляю, какая там красота. Скоро Надиному Артему пять лет… Она приглашает. Ты смотри, не проговорись про мужа.

— Надя в курсе, что я уехала на розыски, как же я промолчу?

— Я о том, что Адам осужден… Не надо ей знать этого… Никому не надо, не нашла — и все.

— Наверное, ма, ты права, а я бы ляпнула. Ты права, к сожалению, — добавила Александра с усмешкой. — Я так пропиталась угольной пылью в этом тендере, что и переодевание не помогает.

— Пойдем-ка мы с тобой в баню, — предложила мать, — летним днем, а тем более с утра, там более-менее свободно. Простыни-наволочки снимем — наверняка высохли на этой жаре — и пойдем. Завтра тебе на работу, а мне к Артему.

В те времена ванные комнаты в квартирах были большой редкостью. Основная масса людей пользовалась городскими банями. Накануне войны в столице действовало пятьдесят восемь городских бань, в которых могла мыться одновременно двадцать одна тысяча человек. Конечно, были еще бани заводские, фабричные, ведомственные, то есть бани, закрытые для посторонних. В годы войны количество бань резко уменьшилось, из-за нехватки угля топили там торфом с Сучьих болот (район Южного порта), сплошь и рядом вода в банях была не горячая, а теплая. После войны банное хозяйство города быстро наладилось. Термин «помывка народонаселения» мелькал в газетных отчетах с коммунального фронта столицы. Например, в 1947 году, согласно отчетной статистике коммунальщиков, народонаселением Москвы было совершено сорок девять миллионов триста двадцать одна тысяча «помывок». В одну из них и попали мать с дочкой.