Прощение - [5]

Именно тогда он начал разговаривать с зеркалом у себя в комнате — на остальные почему-то не реагировал. Днем, поднявшись по лестнице на второй этаж и не найдя ее там (хотя она сидела тут же с вязанием или книгой), он отправлялся к себе, к старинному трюмо, и вскоре оттуда уже доносились скрипучие звуки заезженной пластинки. По крайней мере, у Ганса появился собеседник, шутил Ральф, да и она первое время была довольна, что больной не пристает к ней с разговорами. Ганс же настойчиво пытался пригласить “старика из зеркала” за обеденный стол, тайком относил “ему” то стакан лимонада, то яблоко, а однажды обезоруживающе выложил на трюмо все копеечное содержимое своего кошелька. Тогда-то до нее дошло: он окончательно утратил представление о собственном возрасте и действительно считает себя семнадцатилетним.

А вскоре — этот день Лариса помнит хорошо — она застала больного, рассказывающим зеркалу о войне: Ганс — солдат, молоденький рядовой, говорил он о себе почему-то в третьем лице, едва успел прибыть в рейхскомиссариат Остланд, как началось отступление, это настоящая Hцlle, вот именно — ад, он все время молится, чтобы его ранили, потому что хочет к маме... А когда он, коверкая, произнес название с детства хорошо знакомого ей города, она не могла больше обманывать себя: да, все так и было — не случайно он тогда расспрашивал ее, и про аэродром знал точно… Внутри у нее словно что-то оборвалось. Она вдруг поняла, что может означать тот неровный продолговатый шрам от ожога, который она видела у Ганса под левым плечевым сгибом: на этом месте наверняка раньше была татуировка — так называемая боевая руна Тюра, бога войны, символ непримиримости к врагам. Символ… для кого? Ясное дело, для эсэсовцев — именно в СС принято было делать такие татуировки! В тот же вечер она приступила с расспросами к Ральфу и получила ответ: да, неохотно признался муж, отца забрали в Вермахт в мае сорок четвертого и направили на Восток, я ничего не хотел говорить тебе раньше, потому что знал, что это будет тебе немного неприятно. “Немного неприятно?!” — повторила она. “Не стоит драматизировать, шла война. Отец всего два месяца прослужил в тыловом гарнизоне где-то недалеко от Минска, потом был тяжело ранен при отступлении, и война для него закончилась”. — “Но этот шрам у него на плече… такое впечатление, что он пытался удалить метку, как делали те, кто служил в СС… выжигали, выводили парами кислоты, снимали кожу, потому что боялись попасть в лагерь для интернированных эсэсманов…” — “У тебя богатое воображение. Отец никогда не рассказывал про этот шрам… не знаю, откуда он… но Ганс совершенно точно не служил в СС! Ты слишком впечатлительная, все твои проблемы — от коммунистического воспитания!” Несколько ночей после этого она лежала без сна, и требовательный зов старика, громкий, как боевая труба, отлично слышный даже на втором этаже, где она спала, зов, который раздавался обычно около четырех, опережая все утренние звуки деревни, заставал ее с мокрым от слез лицом.

Кривляние Ганса перед зеркалом больше не казалось ей забавным. А вскоре и Ральф перестал усмехаться: если днем “старик из зеркала” виделся Гансу миролюбивым, то по ночам трансформировался во врага, и больной ставил на уши весь дом. Пытался задрапировать недавнего “друга” полотняной скатертью, срывая ее со стола в гостиной (при этом вся посуда оказывалась на полу); баррикадировал проход к зеркалу перевернутыми стульями, корзинами с бельем, но чаще всего приволакивал все те же дрова из рабочей каморки. Вот тут-то и пришло время врезать новые замки в кухне и гостиной — ключи от большинства комнат были давно утеряны, — но дверь в каморку, проходную в туалет, запереть было нельзя.

…“Тише! Ступай осторожно! — Ганс хватает ее за руку, едва не выкручивая запястье. — Чтобы не нарваться на мины! Видишь следы?!” — “Ганс, отпусти руку! Мне больно!” — “Смотри же! — он тащит ее к окну (жалюзи со стороны улицы спущены, в стекле — его и ее отражения: старик в пижаме с всклокоченным редким пухом на темени и стройная девушка с длинными светло-русыми волосами, ночное окно скрадывает возраст — ее, но не его). — Они там, там! О, да у них пулемет! Падай на землю! Шнеле! Сейчас начнут стрелять!” — “Ганс, прекрати!” — “Фельдфебель приказал мне рыть окоп... Знаешь, как было трудно? В земле здесь одни корни! Но я справился!” Да уж, справился: проход к окну надежно забаррикадирован креслами из гостиной, двумя матрасами — все перевернуто и сдвинуто на середину комнаты. Больной вдруг садится на пол, его настроение меняется. По лицу текут слезы: “Я не хочу воевать! Я никого не убивал! Давай сбежим отсюда вместе…” Старика едва удается успокоить и уложить на диване в гостиной. Ральф вполголоса ругается: все это ему надоело. Через полчаса снова грохот, хлопанье дверей; на этот раз Ральф даже не выходит из спальни. Она обнаруживает больного в постели: он “спрятался” — натянул на голову простыню. Его лицо, в размытых пятнах старческой пигментации, как размазанная по тарелке гречневая крупа, светится от сознания добротно сделанной работы; он хочет, чтобы его похвалили и погладили по редкому пуху на темени, который сейчас стоит дыбом. “Скоро начнется бомбежка! — приглашает он ее разделить радость. — Я вырыл надежное укрытие! Русише штука нас не достанет!” На кровать навалена одежда, сверху громоздится каток для глажки белья, который со времен Эльзы ржавеет в кладовой (а он тяжеленный!), дрова... “Ганс, какое укрытие?! Война давно кончилась!” — “А? Кончилась?”