Прощайте, воспоминания: сборник - [37]

Ловушка

Леонард Краули быстро шел по Пикадилли, направляясь в свой клуб, и настроение у него было превосходное; он даже спрашивал себя, откуда это берутся люди, недовольные жизнью. Такой оптимизм, которому мог бы позавидовать сам Панглосс,[32] объяснялся не только тем, что новый костюм сидел на нем безупречно, а июньское утро было мягким и теплым, но и тем, что жизнь вообще была к Краули в высшей степени благосклонна.

Его размышления были неожиданно прерваны — чья-то рука опустилась ему на плечо, и голос, показавшийся ему незнакомым, произнес:

— Привет, Краули! Куда это ты так бодро шагаешь?

Краули остановился и удивленно посмотрел на встречного. Перед ним стоял, опираясь на палку, худой, пожалуй даже изможденный человек в потрепанной форме армейского капитана. На левой руке у него синела госпитальная повязка.

— А, Хэстингс, привет! Черт возьми, как ты изменился! Сразу и не узнать!

— В последний раз мы как будто встретились под Ипром, в шестнадцатом, — ты шел на перевязочный пункт.

— Верно. Как я рад тебя видеть! Пойдем со мной в клуб, выпьем.

Краули пришлось сбавить шаг, чтобы сильно хромавший Хэстингс мог за ним поспевать.

— Ну, а сейчас ты что поделываешь? — спросил Хэстингс, усаживаясь и выпрямляя обеими руками раненую ногу.

— Видишь ли, — с важностью сказал Краули, — я получил очень хорошее место в Сити у сэра Уильяма Чэндлера. Это крупный финансист, ты, конечно, слышал о нем. Я недавно обручился с его дочерью.

Не так уж плохо для человека, который ушел в армию Мелким банковским клерком; достойная награда за умение ловко использовать удобный случай!

— Клянусь богом, старина, тебе везет! Поздравляю, вдвойне поздравляю!

— А ты чем занимаешься?

— Пытаюсь найти работу. Пока еще я в отпуске после лечения, но за два месяца единственное, что мне предложили, — это временно работать клерком в Уайтхолле, три фунта десять шиллингов в неделю.

Краули поспешно переменил разговор. Покровительственным тоном он предложил Хэстингсу дорогую турецкую сигарету. С удивлением Краули увидел, что рука Хэстингса, держащая спичку, дрожит едва заметной, но беспрестанной дрожью. И вид у бедняги такой измученный, постаревший. Ему можно было дать все тридцать пять, если не больше, а ведь на самом деле бедняге, кажется, нет и двадцати четырех.

— Расскажи-ка, что там у нас было в батальоне, когда я ушел на перевязочный, и как тебя ранило.

— Мне повезло, даже слишком повезло. Не уцелей я тогда каким-то чудом, не был бы сейчас такой развалиной. Уж лучше совсем подохнуть, если сразу не отделаешься легкой раной да не уедешь домой.

— Ну, зачем ты так говоришь. Я…

— Подумаешь, дружище, какая важность! Тут вся Европа чуть не рухнула, как старый дом, что ж с того, если при этом один из бесчисленных кирпичиков треснул или раскололся? Для меня все кончено, но ведь и для других тоже, для сотен тысяч людей, куда более достойных, чем я. Надеюсь, пенсии по инвалидности мне хватит, чтобы кое-как дотянуть до отбоя. А жениться я уже никогда не смогу.

— Это еще почему?

— Я теперь навсегда такой, каким прикидывался мистер Хорнер, помнишь, у Уичерли?[33]

— Мистер Хорнер? У Уичерли?

— Ах да, я и забыл, ты ведь не любитель книг. Попросту говоря, ранение навеки превратило меня в евнуха.

— Боже милосердный! Мне ужасно…

— Да ладно, чего там. Так ты спрашивал про наш батальон. Подожди, дай припомнить. Нас после Ипра перебросили на Сомму — мы там здорово влипли. Потери были тяжелые. Там-то и погиб Рэймонд. Помнишь Рэймонда, он у нас ротой командовал?

— Рэймонда? Высокий такой, черный, немного шепелявил?

— Нет, это ты про Хокстона. Из третьей роты. Его убили под Аррасом. А Рэймонд был блондин, замечательный парень, один из лучших моих друзей. Ну да ладно, неважно. После Соммы несколько месяцев было сносно, только зимой стоял зверский холод — мы чуть все не перемерзли. Затем мы двинулись в Аррас — там у нас убили полковника.

— Эшли?

— Нет, Эшли командовал полком в Англии. Другого. Из Арраса отправили нас на север и на место мы прибыли как раз к тридцать первому июля. Под Пашенделем был такой кошмар — пожалуй, за всю войну я ничего страшнее не видел. В марте восемнадцатого года мы были в составе второй армии, в стороне от самого пекла, а потом — в четвертой, когда боши наступали под Кеммелем. Нам в тот год везло. Но, откровенно говоря, я здорово устал — больше двух лет на фронте, сам понимаешь.

— Еще бы, конечно. Я…

— Знаешь, под конец на войне все очень переменилось. Ты-то был тогда там?

— Нет, я… Я был начальником по строевой части в учебном батальоне.

— Так вот, с шестнадцатого по восемнадцатый год стало гораздо больше газов, танков и артиллерии. Но когда бошей погнали от линии Гинденбурга, началась такая бойня, что поначалу все мы просто растерялись.

— И тебя ни разу не ранило за все это время?

— Да нет, я бы этого не сказал, но ведь чуть-чуть не считается. Сам знаешь: продырявит пулей. рукав, осколком — вещевой мешок, шарахнет по каске — чуть не ранит, да мимо. Слабое отравление газом, легкая контузия от снаряда — но ничего серьезного.

— Значит, тебя ранило под конец?

— Да, в последнюю неделю войны.