Прощай, пасьянс - [17]

— А как ты на него посмотришь, — она зажмурилась. — Только бы тобой и любоваться.

— Спасибо, Севастьяна. Ты меня любишь. — Мария вздохнула. — Как хорошо, когда тебя любят. — Она улыбнулась, и в улыбке была заметна тревога. — Вот и Лиза приезжает… С часу на час. Она меня тоже любит. И я люблю ее.

От этого перечисления любовей Мария и впрямь почувствовала себя лучше. Какой прок печалиться? Никакого. Она и не станет.

— Вот потому-то я и пришла, — сказала наконец Севастьяна. — Хотела узнать, придешь ли сегодня учить моих девочек? А теперь сама вижу. — Она кивнула на кошку, которая до сих пор сидела на подоконнике. — Гуань-цзы гостей намыла и теперь ждет, глаз с дороги не сводит. Не приходи к нам сегодня. — Она положила свою руку на колено Марии. — Не приходи, — повторила она и поднялась.

Мария сидела и смотрела на Севастьяну снизу вверх. И снова восхитилась ее статностью и красотой. Сколько в ней достойной силы, подумала она. Силы, точно. Иначе не скажешь. Рядом с ней спокойно и уверенно.

— Значит, гости будут совсем скоро? — переспросила Мария задумчиво. — Ты правда веришь в приметы?

— Верю, — кивнула Севастьяна. — Кошка чует то, что собака не чует.

— А в другие приметы? — настаивала Мария.

— Смотря в какие.

— Если нитка на полу лежит, ты через нее перешагнешь или обойдешь? — Мария сощурилась, потому что солнечный луч проник сквозь щелку в занавесях и норовил попасть в глаз. Но Севастьяна могла расценить это как крайнюю степень сомнения Марии.

Она усмехнулась:

— Я хорошо подметаю полы. У меня нитки не валяются.

Мария рассмеялась:

— Ох, Севастьяна. Ты такая… такая… — Она не могла подобрать слово. — Как только с тобой мужчины могут иметь дело?

— Не могут! — отрезала Севастьяна.

— Неужели? — Мария снова сощурилась, теперь уже не от солнца, потому что передвинулась на оттоманке, уворачиваясь от назойливого луча. Она сама не понимала, с чего это она так разыгралась с женщиной, которая намного старше ее. Она как будто испытывала себя на смелость: может ли держать себя не так, как всегда, и как люди к этому отнесутся?

— Не могут, — повторила Севастьяна, а потом лицо ее стало другим, незнакомым Марии. — Это я с ними могу.

Мария порозовела. Она была довольна собой. Что ж, похвалила она себя, она тоже может вести себя не так, как обычно. Никто не удивится, если даже такая женщина, чуткая, как кошка, Севастьяна Буслаева, не удивляется.

Гостья откланялась со словами:

— Отдыхай от нас столько, сколько хочется. Мои девочки начинают учиться ткать лен на самопрялках. Я выписала им учителя из Вятки.

— На самопрялках? — повторила Мария. — Я хотела бы посмотреть, что это такое.

— Станочек это самодельный, один умелец построил. Милости просим. В любое время. — Севастьяна поклонилась, а Мария вскочила и прошла с гостьей до дверей.

Потом она встала возле окна и смотрела, как уходит Севастьяна, как прямо держит спину, как гордо — голову. Едва она скрылась из виду, завернув за угол, Мария поняла, что обрадовало ее в словах Севастьяны. «Если сделаешь вид да еще сама поверишь, будто ты можешь что-то, чего на самом деле не умеешь, то и другие не усомнятся, поверят».

Ну конечно! Они с Лизой сделают вид и поверят… Обязательно… Значит…

Не успела Мария додумать до конца мысль, теперь уж и без всяких слов ясную, как из-за угла, за которым скрылась Севастьяна, вывернул экипаж.

Мария почувствовала, как сердце забилось в такт бубенцам, а лицо залилось румянцем.

Гуань-цзы соскочила с подоконника и метнулась в щель неплотно закрытой двери.

— Едут, — прошептала Мария. — Едут.

А потом не менее резво, чем кошка, бросилась на улицу.

6

— Да что ты говоришь! — Анисим покачал головой, его узкие, отдаленно похожие на монгольские, глаза недоверчиво блеснули. — Так вот что приключилось! Так-так-та-ак, — произнес он, будто ему хотелось говорить, спрашивать, но он опасался спугнуть добычу, которая сама не подозревает, что на нее охотятся.

И, как бывает, завороженный звуком чужого голоса, рассказчик с жаром продолжал, ободренный тем, что его слова вызывают столь неподдельный интерес у собеседника.

— Да мне про это сама рассказывала.

— Сама-а? Недавно, стало быть, посетил ее, а? — Глаза стали еще уже, они затянулись веками так сильно, что невозможно разобрать цвет глаз. — Привечает она тебя больше, чем других. Чем это ты ее взял, а?

Собеседник, а это был Павел Финогенов, усмехнулся. На его нежном белом лице возник едва заметный румянец, который явился спутником внутреннего довольства.

— Да кто ж знает… — Он нарочито долго молчал, потом тоном опытного волокиты добавил: — Этих женщин.

Анисим расхохотался. Он подумал, но не произнес: «Ты их узнаешь, и как следует узнаешь. Уже скоро». А вслух сказал:

— Тайные создания они, это верно. Я сколько лет ими занимаюсь, да все никак не постигну. Вот скажи, может ли в голове уложиться то, что ты рассказал про Лизавету Добросельскую? — Он качал головой, а по лицу расползалась улыбка, которую вначале можно было назвать робкой, когда она только тронула полные сочные губы, а потом перешла в иную, и в ней стало заметно вожделение к чему-то невероятно желанному, но совершенно недоступному. Так улыбаются, слушая рассказы о похождениях героев «Тысячи и одной ночи», страстно мечтая оказаться на их месте. Но разве придет в голову на самом деле этого хотеть простому смертному?