Прощай ХХ век (Память сердца) - [13]

Глава 2 Море. Вологда. Поиски гармонии

Не знаю, что я люблю больше, лес или море. Есть в море и в лесу что-то для меня первозданное и материнское, я соединяюсь с водой и деревьями на клеточном уровне и ощущаю соприкосновение с ними как блаженство.

Мы едем к морю всей семьей, на поезде. Нас ждет первая в жизни встреча с Азовским морем, оно небольшое и мелкое, всегда теплое и считается «детским», туда везут детей из Харькова, Киева и других украинских городов, и, конечно, с севера. Родители везут нас всех троих — меня, Сашу и Лену. Лене еще только два года от роду. Родители выбрали на берегу Азовского моря маленький городок — Геническ, расположенный в самом начале Арабатской стрелы, песчаной косы, отделяющей море от Сиваша, соленого болота, называемого местными жителями Гнилым морем. Мы добираемся до Геническа почти двое суток, через Москву. В Москве останавливаемся у маминой тети, Маруси. Собственно Марусь было две — старшая и младшая (мамина двоюродная сестра). Старшая Маруся — сухонькая, маленькая женщина с неизменной папиросой «Беломорканал» в углу рта, по привычке оставшейся со времен Великой отечественной войны 1941–1945 годов. Она хранила в своем хрупком теле такую сердечность, такую доброту, которые не умещались дома, и старшая Маруся постоянно ездила по Москве ко всем родственникам, ближним и дальним, нуждавшимся в помощи и уходе. Если бы не она, я никогда не узнала бы маминой родословной, не встретилась бы с ее дядей-пианистом, которого звали Дормидонт, не увидела бы картин другого ее дяди-художника. Даже парадный портрет маминой бабушки по отцовской линии, Христины, висел почему-то в комнате тети Маруси. Как-то получилось, что мы тоже стали называть старшую Марусю тетей, и она не возражала. Младшая Маруся была моложе моей мамы лет на семь и отличалась удивительной малоросской красотой, воспринятой через мать от своих казачьих предков с Кубани. Когда младшая Маруся шла по улице, все мужчины оборачивались ей вслед. Статная фигура, красивые ноги и руки, лучистые карие глаза и рисованный яркий рот, черные кудри по плечам, притягивали взоры. Кроме того, она отличалась умом и редкой начитанностью. В то время она училась в МАИ, московском авиационном институте, одном из самых престижных институтов страны, и уже была замужем за Станиславом, студентом из ее группы. Жили Маруси в старом кирпичном особняке с толстыми стенами в центре Москвы, недалеко от старого Арбата, в Левшинском переулке. В доме сохранился прекрасный лифт с чугунными решетками, мраморная лестница, широкий гулкий коридор, ведущий от парадной двери к лифту. Там я впервые увидела, что представляет собой коммунальная квартира — один длинный коридор и ведущие из него двери в отдельные комнаты разной величины. В конце коридора — одна на всех ванная комната, сохранившая первозданный вид: большую фаянсовую, белую ванну на львиных ногах, старинный щербатый кафель в черно-белую «шашечку» и бронзовый кран. Современной была только газовая колонка, воспринятая мной, как чудо техники. Единственный туалет вносил в жизнь квартиры сумятицу по утрам, а кухня, тоже в единственном экземпляре, с ее многочисленными столиками, покрытыми клеенкой, примусами и керогазами, служила трибуной для выяснения отношений и нередких битв за столь дефицитное жизненное пространство. Публика вокруг жила разнообразная и не слишком дружелюбная. Сейчас трудно представить, но семья из трех человек, двух Марусь и Станислава, помещалась в комнате величиной, не превышавшей шесть квадратных метров. Наверное, до революции это был чулан, длинный и узкий с одним, выходящим во двор окном, до которого мне невозможно было дотянуться, а тем более выглянуть из него. Благодаря тому, что под потолком была большая ниша, родственникам удалось сделать в этом закутке спальню для молодых, и еще хранить там большую библиотеку — предмет моего восхищения и зависти. Мы с Сашей тут же обследовали это необычное жилище, взобравшись наверх по приставной лестнице. Вся квартира целиком казалась мне огромной и загадочной, как лабиринт, живущий своей тайной, отдельной от жильцов жизнью. Здесь хранился запах старого дома, городской запах натертого воском паркета, вековой пыли на недосягаемых, украшенных лепниной потолках и старых вещей, хранившихся в шкафах и сундуках длинного коридора. Мы останавливались в Москве обычно дня на два, на три — наш отец нежно любил цирк. Мне походы в цирк большой радости не доставляли, было жалко несчастных цирковых животных, вечно грязных и униженных. Хотя до сих пор вспоминаю дуэт Никулина-Шуйдина и замечательное зрелище — «Водяную феерию» в начале семидесятых годов — первое настоящее цирковое шоу в Советском Союзе. Та первая встреча с Москвой ограничилась для меня Марусями, их книгами и домом в Левшинском переулке, самого города я не увидела и не почувствовала.

Стучат колеса, качается вагон, путешествие к морю продолжается. Наша семья занимает целое купе. Мы с Сашей едем на верхних полках и целый день не устаем смотреть в окно, на пробегающие мимо леса, поля, реки, станции и полустанки. Именно так, «пробегающие», потому что в быстро идущем поезде, кажется, что поезд стоит на месте, а движется земля, меняясь и разворачиваясь свитком перед глазами. За Москвой начинается средняя полоса, а вдали цель нашей поездки — юг. Хвойный лес сменяется лиственным лесом, постепенно переходя в просторные степи с редкими перелесками и оврагами, поля пшеницы и кукурузы разбегаются от поезда лучами и растягиваются, упираясь в горизонт. На каждой станции торговки в белых платочках и в фартуках бегут к вагонам, торопливо предлагая свой нехитрый товар. До Москвы это — вареная картошка с солеными огурцами, но чем дальше к югу, тем разнообразнее и шире предложение: вот первые зеленые пупырчатые огурчики, вот черешни, потом яблоки и помидоры, наконец, вишни и абрикосы, и все это несут ведрами! В глазах рябит от ярких красок, в вагонах пахнет спелыми фруктами. Поезд, под летним солнцем накаляется так, что наружные поручни тамбура обжигают руки. В самом вагоне жарко, как в пекле, никаких охлаждающих приспособлений, кроме плохо работающей вентиляции, нет. Все окна открыты, мы снимаем с себя все, что только можно и все равно жарко и грязно от копоти, хлопьями залетающей к нам в окно от паровоза. Мы — потные, чумазые и ужасно довольные. Днем проезжаем мимо крупных городов — Днепропетровска, Харькова, Белгорода. На вокзалах суета и круговерть народа, спешащего куда-то с чемоданами, узлами и малыми детьми. Будучи офицерской семьей, мы много ездили, но меня всегда удивляло огромное количество штатских, перемещающихся по России в разные стороны и зимой и летом. Вокзалы всегда были набиты людьми, деловито снующими в залах ожидания. Мы вечно стояли в длиннющих очередях за билетами, иногда проводя в них целые сутки, притом, что отец был полковником, и покупал билеты в военной кассе. Основная масса пассажиров стояла в очередях в обычные кассы, и неделями ночевала на вокзалах. Однако большого уныния по этому поводу не наблюдалось, как будто этот людской круговорот, очереди, и долгое ожидание неизбежны и будут всегда.