Прощай, гуня-кандальник - [8]

- Насколько помню, в тысяча восемьсот шестьдесят первом крепостное право отменили, - вспомнила Люба.

- Верно, отменили, только мало что для простого люда поменялось. В манифесте-то как прописали: "... пользуясь своим поземельным наделом, крестьяне за сие обязаны исполнять в пользу помещиков определённые в положении повинности и именоваться временнообязанными...". Во как! То бишь, пока мы пользуемся наделом - должны исполнять повинность. Землица-то оставалась в собственности помещиков до конца выкупной сделки...

Чтобы не ударить в грязь лицом перед подкованным в данном вопросе гостем, Любке пришлось сделать вид, что она припоминает данный закон.

- Вспомнила? - удовлетворённо заметил Гуня. - Говорю же, помещик тогда обязан был предоставить кажному крестьянину надел земли, а крестьянин должен был выкупить у помещика эту землю. Выплачивали выкупными платежами, но не кажный крестьянин в отдельности, а сельское общество за всех крестьян вместе. А как ты думаешь, если крестьянин захотел выйти из общины и уйти в другое место, он мог бы это сделать? Через то опосля и бунты начались. Ну да бог с ним, жили как-то... В семидесятом году, когда пришло время армейскую службу нести, не довелось мне солдатом стать...

- И что так? Испугались? - поддела рассказчика Люба.

- Пошто испужался? Нет! В наше время оно как было: призывники - все, кому двадцать исполнилось - жребий тянули.

- Жребий?! - не сдержавшись, удивилась Кандальникова-младшая.

- Тогда призывников было больше, чем армия принять могла. Жеребьёвкой дело решали. Так-то! Жребий только кажный пятый вытягивал. Вот мне и не пришлось царю-батюшке послужить. Только это в жизни моей было не очень большое послабление... У меня, Любушка, баталия похлеще разыгралась. Спотыкуха-змея вздумала на меня глаз положить. Стала меня привечать, подарками одаривать да в дом к нам захаживать. А меня от одной мысли про отца ею убиенного с души воротило. Маманя всё видит-подмечает, поискала, в округе поспрошала да и сосватала мне девку хорошую, из бывших Кулешовских. По осени и свадебку сыграли. Цельный год Спотыкуха от злобы бесилась! То надел наш отобрать пыталась - амбар ей, видите ли, на том месте строить приспичило - то в табор к цыганам за село ходить повадилась, знахарку просила жену мою Аннушку извести. Подкараулит меня, бывалоча, за руки схватит. Сама жаром горит, старуха сорокалетняя, шепчет-шепчет слова про любовь. Мол, никуда мне от неё не деться. А я оттолкну её да рассмеюсь в ответ. И удумала-таки гадюка бесстыжая мою жизнь испоганить. Подговорила цыган да ворота открыла, чтобы они ночью вывели трёх коней со двора. А сама - к земскому начальнику, и на меня доносит: мол, я жеребчиков украл, да цыганам в табор продал. Когда за мной пришли, так ещё и сбрую подброшенную за домом углядели. Э-хе-хе... Вот такая судьбинушка: солдатом не был, кандальником стал. Так и прозвали меня в деревне - Гуня-кандальник. А после смертушки моей и жену с сыночком Кандальниковыми окрестили. Вот и получается, что как ни крути, а фамилии нашей - я основатель.

Гуня горестно замолчал.

Забыв о страхе, Любка поддалась пронзительному чувству жалости и, порывисто поднявшись, кинулась к сидевшему. Она уже хотела дотронуться до плеча несчастного, но...

Он исчез... Словно голографическое изображение "подёрнулся рябью помех" и растворился в воздухе.

- Не торопись, девка, вижу, что оттаяла, что страха в тебе поубавилось, - послышался уже знакомый голос. - Только не нужно тебе до меня касаться... Не к добру живому с мёртвым в обнимку сидеть. Не сердись! Тебя оберегаю... Дослушивать-то будешь али обиделась?

Люба послушно отодвинулась.

- Извините...

Рассказчик тут же появился на прежнем месте и как ни в чём не бывало продолжил:

- Как меня судили-рядили плохо помню. От обиды и злобы словно во-хмелю был. Мне приговор читают, а я не бельмесы не соображу. Смотрю только как Аннушка зарёванная руки ко мне тянет, а мамаша за сердечко держится. Одно словечко только и дошло до меня-"каторга". Долго гнали нас по Сибирскому тракту. Старики по дороге мёрли. А я-то - молодой да здоровый... Добрался до места невредимым.

Каторжане - люди тоже разные, свезло мне с товарищами. Сдружился я с народовольцами. Прибился к ним, уж больно интересно мне с ними было. Они от себя не гнали, привечали даже. Про науки разные рассказывали, про другие страны. Обучали меня. И двух лет не прошло, как я в грамоте-то преуспел, читать полюбил. Очень за это благодарен! Только и я им для пользы дела сгодился... Они - революционеры енти! - думку имели, мечтали в деревнях артели устраивать. Вот и расспрашивали меня про сельскую жизнь, мнением интересовались, карандашиком слова мои записывали. Вот!

Егорий приосанился и гордо посмотрел на Любу.

- Окромя народовольцев были на нашей каторге и "нечаевцы" из "Народной расправы". Про "нечаевцев" слыхала?

- Нет, - честно ответила Любка.

- Террористы! Ох, и лютые да ненавистные до царского режиму были... Их в семьдесят первом человек восемьдесят арестовали. На нашей каторге много мужиков да парней из "Народной расправы" содержалось. У них даже свой "Катехизис" имелся революционный. И написано там было, что революционер - человек обречённый, у него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни имени. Он отказался от мирской науки, предоставляя её будущим поколениям. Он знает, это... Только науку разрушения! Эвоно как! Я этот ихний катехизис перед смертью вспоминал, чтобы легче помирать было... Среди них за главного Лексей-чахотошный был, дворянского роду человек, кажись, из баронов Курляндских. Так он меня особо выделял, говорил, что за будущее таких, как я, старался. Очень гордился моей "учёностью" в неволе полученной, дескать: свет "просвещения" своими лучами из кажного крестьянина учёного человека делает. Спорили всё они промеж собой о будущем России. Вспоминали самого Чернышевского, врага Российской Империи номер один, кандальника, как и мы, грешные. К весне Лексей бежать надумал. Ох и умный шельмец был! Подпалили мы с ним дровяной сарай... Дыму! Крику было! Он под шумок и сбёг! А за помощь мою оставил мне книжку да нож, что ты из рук не выпускаешь. Про ножик много рассказывал. Мол, единственный такой мастер Самсонов, на всю Россию. Самые прочные и острые ножи изготавливать умел. Все цари да дворяне с такими ножами на охоту ходили. Секрет стали воронёной мастер Самсонов никому не рассказывал. Просил Лексей ножичек беречь. По имени называть - "Медвежонок". Я и нож сберёг, и книжку прочитал... Вот ты роман "Что делать?" читала? - вдруг спросил Гуня и хитро посмотрел на Любку.