Прощай, гуня-кандальник - [7]

- От ранения? - тупо переспросила Люба.

- Я одну такую знал, - как ни в чём не бывало продолжил ряженый. - Помню, ещё мальцом бегал смотреть, когда она при монастыре жила. По праздникам в церковном хоре пела. У неё тоже грудёв не было. Токмо она из Крестовоздвиженских сестёр была. В Крымскую войну в госпитале работала, говорят, что у самого доктора Пирогова! Когда Севастополь англичане бомбили - её осколками изрядно поранило. И грудя пришлось отрезать. Так калекой и осталась. Но та увечная взапазуху себе ничего не набивала, так "плоскодонкой" и ходила, бедняжка. Кто про её историю знал - тот не потешался... В Крымской компании много народу полегло, и сестёр милосердия тож, Эх-эх! Царство небесное - всем героям павшим! И воздаст Господь - выжившим!

Забыв о предосторожности, Любка с интересом уставилась на мужика.

- Вы шутите? Она не калека, просто размер груди увеличивала, наращивала, так сказать, женские прелести путём хирургического вмешательства. Операция, конечно, не дешёвая, так ведь красота требует жертв.

- Святые угодники! - удивлённо, как-то нараспев протянул мужик. - Так что, головой плохая, выходит? Зачем такие муки терпела?

- Может, муж попросил, - предположила Люба.

Отойдя наконец от кухонной панели, она села за стол, разглядывая собеседника.

Сухой и жилистый, с копной тёмных вьющихся волос - он выглядел не намного старше Любы. Симпатичное лицо, умные, проницательные глаза под густыми бровями. В другой ситуации он даже мог ей понравиться, если бы не экстремальные обстоятельства знакомства и дурацкая одежда.

Кто он?

Деревенский аниматор, подрабатывающий во время пляжного сезона? Местный артист, живущий по соседству?

- Ты что ж такое говоришь?! Какому здоровому мужику пондравится баба, какая по своей воле себя располосовала? Даже слышать брехню твою не желаю! Больше не упоминай при мне...

- В смысле? Больше не упоминать при вас... Вы что, не собираетесь уходить? Говорите, что вам надо! И прекратите паясничать, вырядились тут специально...

- Дык это... Я ноне себе не хозяин. Ты от мамани моей по роду - девятая, ты душу мою нашла да из небытия вызволила. Я ведь завсегда с ножичком неразлучный. Только погодь маленько... Не торопись от меня избавиться, послушай да подумай. Глядишь, тебе от меня польза будет...

- Я вызову полицию!

- Жандармов, что ли? Сто пятьдесят лет без них скучал... Только всё одно - окромя тебя меня никто не слышит и не видит. Ты вот на все замки затворилась! А я здесь! С тобой беседую! Слушать-то будешь прапрадеда свого?

- Кого? - переспросила Любка и выскочила в прихожую проверить замок.

Дверь действительно была заперта, ключ торчал в пазу, входные жалюзи опущены...

Понурая Любка вернулась в гостиную и обречённо уселась на стул.

- Вот и ладно, - отозвался незнакомец. - Звали меня Егорием, Гуня - по-простому.

"Такого, как у меня. Егорку хочешь..." - вспомнила Люба слова цыганки и поёжилась.

- Родился я туточки, в одна тысяча восемьсот пятидесятом годе, в Берёзовской волости, значится, в селе Полянском. Все родичи наши крепостными крестьянами были у помещика Солнцева, стало быть, - начал повествование Гуня.

Любаша хоть и хмурилась, но сидела молча, не перебивала.

- Наследственных фамилиев тогда у простых смертных не было... Крестьянская фамилия жила только одну жизнь.

Любка непроизвольно вскинула брови.

- Если родился в семье Ивана сын Прокопий - то во всех метрических записях именуется он Прокопий Иванов. Когда же у Прокопия родится сын Василий - то станет новорождённый Василием Прокопьевым, а вовсе не Ивановым. Однако в каждой семье помнили, как звали прародителей до десятого колена и даже дальше. Вот, у наших пращуров имена были: Горазд, Ждан да Любим. А ещё прежде: Некрас, Дур, Чертан, Злоба да Неустрой. Это от того, что со старых времён на Руси было принято называть младенцев охранными именами-оберегами для защиты да отпугивания злых сил. Люди думали, что Дур вырастет умным, Некрас - красавцем, а Голод завсегда сытым будет. Охранные имена потом становились прозвищами, а бывало - и фамилией.

Любка удивлённо округлила глаза.

- Только не все прозвища от доброты, и от злобы бывало... - продолжал свой рассказ нежданный гость. - У нашего помещика был кобель любимый - Дозор, Дозорка. Однажды уговорил его соседский помещик Кулешов поменять пса на семью крепостных из пяти работников. Наш - хоть в своей псине и души не чаял! - на обмен согласился. Только невзлюбил пришлых, всё ругал их, называл собачьими детьми. А когда перепись была, так и велел всю семью Дозоркиными записать. Так-то вот, можа, и сейчас живут где правнуки Дозоркиных да не разумеют, откуда фамилия такая взялась...

- А мы - Кандальниковы, - вырвалось у Любки.

- Ты, девка, погодь... Про то сказ и веду... Не торопись... Жена помещика нашего и лицом, и душой страшна была: тощая, как жердь; нос - крючком, губы - в ниточку, да вдобавок ещё и хромая на одну ногу. Прозвище у неё было - Спотыкуха. Только всё богатство помещичье ей одной принадлежало, наш барин - Семён Солнцев - его с приданным получил, вот и помалкивал, жил с бабой нелюбимой. Ну да, у него своя блажь была - картинки смолоду рисовать любил, а под старость так и вовсе с кистями да красками не расставался. Всё хозяйство в имении Спотыкуха самолично вела. По жестокости ей в округе равных не было. Ох, и лютовала хромая, когда дворовых мучила! Порка провинившихся крепостных производилась аккурат перед барским домом и неизменно в присутствии барыни. Та сядет на балконе и с наслаждением удары отсчитывает. Отца моего Гору - то бишь Георгия - помещица приказала наказать розгами за то, что разбудил её раньше времени, когда топором стучал, дрова рубил. Папаша был мужиком сильным и ловким, не сразу дался палачам в руки, пока толпой его не скрутили. Так Спотыкуха за неповиновение велела его до смерти забить... Маманя моя осталась вдовой, а я в дому с одиннадцати годов за хозяина был.