Прощай, детка, прощай - [54]

Она вышла и, туго обернутая белым полотенцем, стала в дверях гостиной. Кожа цвета меда. Расчесывая волосы, она смотрела, как я, сидя в кресле, записываю впечатления о нашей сегодняшней встрече с лейтенантом Дойлом.

Я оторвался от блокнота и встретился с ней взглядом.

У нее удивительные глаза цвета карамели и очень большие. Мне иногда кажется, она бы могла ими меня выпить, если бы захотела. Что, уж поверьте мне, было бы здорово. Очень здорово.

— Соскучилась по тебе, — сказала она.

— Просидели вместе в машине три с половиной дня. Как можно было соскучиться?

Она слегка наклонила голову и смотрела мне в глаза, пока я не понял.

— А, — сказал я. — Ты хочешь сказать, что соскучилась по мне.

— Ну да.

Я кивнул.

— Насколько сильно?

Она сбросила полотенце.

— Даже так? — сказал я, и у меня вдруг запершило в горле. — С ума сойти!

После близости я некоторое время живу в мире слуховых и зрительных воспоминаний. Лежу в темноте, сердце Энджи бьется над моим, мои пальцы плотно прижаты к ее позвоночнику, я слышу эхо приглушенных стонов, внезапных вдохов, тихого смеха, когда мы оба иссякли, и она на мгновение запрокидывает голову, и ее темные волосы рассыпаются по спине. Лежа с закрытыми глазами, я мысленным взором вижу крупным планом ее нижнюю губу, слегка закушенную, ее коленку на белой простыне, движение лопатки под кожей, облачка мечты и страсти, которые вдруг заволакивают и увлажняют ее взор, розовые ногти, впивающиеся в кожу моего живота.

Еще примерно полчаса ни на что не годен, даже телефонный номер самостоятельно набрать. Большая часть двигательных навыков утрачивается. О том, чтобы вести содержательный разговор, нечего и думать. Я просто заново переживаю слуховые и зрительные ощущения.

— Э-эй! — Она легонько пощекотала меня по ребрам.

— Да.

— Ты когда-нибудь задумывался…

— Слушай, не сейчас.

Она засмеялась и лизнула меня в шею.

— Серьезно, ну, на секунду.

— Валяй, — покорно кивнул я.

— Ты когда-нибудь думаешь, что, в общем, когда ты во мне… что от этого может возникнуть новая жизнь?

Я приподнял голову, открыл глаза. Она спокойно смотрела на меня.

Поплывшая тушь под ее левым глазом в мягком полумраке спальни выглядела как синяк.

Это теперь наша спальня? Энджи по-прежнему владела домом на Хоуис-стрит, в котором выросла, здесь по-прежнему сохранялась почти вся ее мебель, но за последние два года она не провела там и ночи.

Наша спальня. Наша кровать. Наши простыни, закрученные между этих двух лежащих рядом тел с колотящимися сердцами, прижавшихся друг к другу так тесно, что со стороны было бы трудно понять, где кончается одно и начинается другое. Да и мне самому это иногда трудно.

— Ребенок, — сказал я.

Она кивнула.

— Принести, — медленно проговорил я, — в этот мир ребенка. Это при нашей-то работе.

Снова кивок, на этот раз ее глаза заблестели.

— Хочешь ребенка?

— Я этого не говорила, — прошептала она, пригнулась и поцеловала меня в кончик носа. — Я спросила, думаешь ли ты когда-нибудь. Ты когда-нибудь задумывался о власти, которой мы обладаем, занимаясь любовью в этой кровати, пружины которой скрипят, и мы сами поднимаем шум, и все так… ну, замечательно, и не просто от физических ощущений, но потому что мы соединены, я и ты, вот тут? — Она положила мне ладонь в низ живота. — Мы можем зачать новую жизнь, милый. Я и ты. Забуду принять таблетку — один шанс из — скольких? Сотни тысяч? — а во мне уже сейчас могла бы расти жизнь. Твоя жизнь. Моя. — Она поцеловала меня. — Наша. Когда мы лежим вот так, согретые теплом, так глубоко очарованные друг другом, легко пожелать зарождения в ней новой жизни. Все священное и загадочное, связанное с женским телом вообще и телом Энджи в частности, кажется, сосредоточено в этом коконе из простыней, мягком матрасе и расшатанной кровати. И все это стало так ясно вдруг.

Но мир этой кроватью не ограничивается. Он холоден, как бетон зимой, и в нем встречается зазубренное и острое. В нем полно чудовищ, которые когда-то были младенцами, возникли как зигота в утробе матери, появились оттуда в процессе единственного чуда, пережившего двадцатый век, и тем не менее появлялись недовольными, ущербными или обреченными таковыми стать. Сколько еще любовников лежали в подобных коконах, подобных кроватях и чувствовали то же, что и мы сейчас? И скольких чудовищ они породили? И скольких жертв для этих чудовищ?

— Ну, говори, — сказала Энджи и убрала мои влажные волосы у меня со лба.

— Я думал об этом, — сказал я.

— И?

— Я перед этим благоговею.

— Я тоже.

— Это меня пугает.

— Меня тоже.

— Сильно.

Ее глаза сузились.

— Как это?

— Маленьких детей находят в бочках с цементом, Аманда Маккриди исчезает, будто ее никогда и не было, педофилы бродят по улицам с мотками изоляционной ленты и нейлонового шнура. Этот мир — клоака, детка.

Она кивнула.

— И?

— Что «и»?

— Мир — клоака. Ладно. Но что из этого? Наши родители, наверное, знали, что мир — клоака, но все-таки произвели нас на свет.

— Счастливое, надо сказать, было у нас детство.

— А ты бы предпочел вообще не рождаться?

Я положил руки ей на крестец. Тело оторвалось от моего, простыня соскользнула со спины, Энджи устроилась у меня на бедрах и взглянула сверху вниз. Пряди волос выбивалась у ней из-за ушей. Обнаженная, прекрасная, она была ближе к совершенству, чем все, что видели мои глаза, чем любая моя мечта.