Прощай, cестра - [27]

— Если ты уступаешь любовницу приятелю, — убеждал его Бен, — это только дружеский жест, не более, если продаешь ее старому садисту — преступление. Попытайся это понять… Материалы твоего дела и рапорты психиатров позволяют выставить тебя гомосексуалистом. Так воспользуемся случаем, используем для защиты такой вариант, тем более гомосексуализм сейчас в моде… Есть немало организаций, и влиятельных, которые окажут нам поддержку, об этом тоже забывать не следует. И подберем присяжных — одних мужчин. Чтоб мне лопнуть, если среди них не окажутся два-три гея, статистика тут однозначна и для нас весьма многообещающа.

Для Гарри статистика была наукой, определяющей шансы выигрыша в лотерее, но он отдавал себе отчет, что на этот раз голосование присяжных решит, будет он жить или умрет. Голова у него гудела, казалось, рассудку и здравому смыслу нечего было делать в его процессе.

Бен ковал железо, пока горячо.

— Тебе нельзя фигурировать в этой истории в роли организатора, только жертвы, — пояснял он. — Ты стал жертвой своего лучшего друга, которому безгранично доверял, которому пожертвовал самое дорогое, что у тебя было — свою девушку. Ведь по существу так и было.

— Как это? — Гарри совсем обалдел.

— Ну конечно, — настаивал Бен. — Ты бы без колебаний уступил девушку своему лучшему другу Джо, если бы он захотел этого. Но он хотел, чтобы ты уступил ее Каннингэму. Результат тот же самый: ты уступаешь чужой воле, ты жертва, жертва своего позора, жертва слабости, жертва своих извращенных инстинктов, жертва общества, которое их подавляет. В этом твоя трагедия: ты пленник своей пассивной сексуальности, а все ожидают от тебя мужских поступков. Это как требовать от колибри сломать ветвь, на которой она сидит. Вот какова схема защиты, которой я придерживался с первого дня.

— Может, вы и правы, — промолвил Гарри, который не любил спорить и который раз и навсегда отказался от попыток хоть что-нибудь понять в этом деле.

ГЛАВА XIX

Впервые Гарри почувствовал, как по спине пробегает холодная дрожь при мысли об электрическом стуле. Это было как первое проявление болезни или первая вспышка молний, возвещающая приближение бури. Возможность казни, до того такая далекая, перестала быть нереальной, и мысль о ней постепенно становилась для Гарри источником боли и мучений. Пока еще мысль эта была едва уловима, словно взмах черных крыльев, но все равно ужасна. Гарри изо всех сил отгонял ее от себя, и саму мысль, и вызванный ею образ. У него не хватило смелости рассказать о своих переживаниях адвокату, но однако тот что-то почувствовал и внимательно стал присматриваться к Гарри.

Адвокат все больше жалел, что взялся за это дело. Гарри вначале казался ему заурядным ничтожеством, лишенным всяких устоев преступником, существом аморальным, готовым на все, чтобы только ничего не делать, не утруждать себя никакими усилиями, — уголовником-неудачником, не имеющим ни отваги, ни способностей выдержать риск своей профессии. Только потом он открыл настоящего Гарри — человека очень простого, полного доброжелательства, услужливого, сдержанного, искреннего, чуть растерянного, совершенно не приспособленного к действительности. Гарри напоминал иностранца, не знающего языка страны пребывания, который делает все, чтобы приспособиться, но безуспешно. Даже то ужасное окружение, в котором он жил, не оставило на нем ни малейших следов. Вел себя он так же, как все, сохраняя в то же время какую-то трогательную невинность, которую можно было назвать неосознанной. Чтобы арестовали виновного и наказали его — вот и все, чего он хотел. И готов был представить доказательства доброй воли: терпеливо, спокойно ждал, пока все не выяснится.

А время шло… В жизни узника, запертого в четырех стенах, дни одинаковы и текут они нудно, а минуют быстро, не позволяя ощутить ритм времени. Именно поэтому большинство узников отмечают дни где-нибудь на стене. Гарри никогда не доставлял неприятностей: когда был один, не колотил поминутно в двери, чего-то требуя, а когда сидел с соседями, никогда с ними не ссорился. Послушный и услужливый, он разговаривал или молчал — по желанию товарища по несчастью. Здоровье его резко ухудшилось, снова появились боли в желудке, и диета, предписанная врачом, не помогала. Один только Джо умел готовить то, что сносил желудок Гарри.

Он худел на глазах, симпатичное лицо отекло, кожа посерела.

«Бедная мама! — говорил он себе, — как увидит меня, так и обомрет! Ничего! Отойду, как только вырвусь отсюда».

Гарри только и думал о том, как бы поскорее разделаться со всем этим делом, слишком, по его мнению, затянувшимся. К огромному удивлению адвоката, до суда он не хотел видеться с матерью.

— Я встречусь с мамой после суда, когда снова стану свободным человеком.

Бен был удивлен, убедившись, что Гарри не сомневается в своем оправдании, но, по существу, это было логично — не мог же Гарри сомневаться в своей невиновности.

— Мама бы очень расстроилась, увидев меня за решеткой, — говорил он. — Она такая чувствительная. Вооруженные стражники, цепи, решетки — она этого не выдержит. Тюрьма — не место для нашей встречи.