Прощай, Атлантида - [22]
– Цысь никшни, – пискнул белобрысый, и бугаи замерли, а Арсений, пораженный догадкой, как укусом пчелы в язык, наконец понял, кто здесь Папаня, и кто главный.
– Расскажи изложение, – потребовал белобрысый. – Чего приперся ухи мочить?
– Слесарюга, – радостно крикнул счастливый вниманием и притихший было Кабанок. – Я припер, сралка-то сорная. А фабричные отрубей на метилке нажрались, лиловые. С разводными за своими тенями бегают.
– Слушай, слесарек ты чудной. Чего ты меня в школу гонишь? Я чего тебе, нанялся училок травить, у меня совесть, слава те, подрастает, – спросил у слесаря Папаня, обиженно посучив ногами.
– Ходил бы в школу, – угрюмо настоял географ, – знания всасывал, училкам бы цветы дарил, в стенгазеты юмор пописывал, мало ли. В девочек влюблялся, на свиданки бы звал. Через коня на маты прыгал. Изучил бы астрономические законы шатания планет. Мало ли!
– Ты меня, дядька хороший, отмычкой не заводи, – грустно сжался Папаня. – Мне школа поперек с малолетства. Кто бы я там был? Последняя промокашка припарточная, каждой зубриле впоперек. Или фулиганил от сквозной неприткнутости. Раб мечты среднеобщего образования. А тут я свободный кореш в общей яме. Хочу могилку рою, хочу цветики на нее ложу. Битум вагонами таскать – пять пальцев в усрать хватит, хорошо училки показали кнопки счетной коробки. Лучше школы, чем жизнь – не ищи, слесарек. Конечно, может ты и прав, школьное рабство тоже изучить надо. Надоест ботало мотать по подвалам, плюну, кинусь с оружием и Родину-мамку защищу. А ты кинешься?
– Я тоже, может, кинусь, – тихо согласился Арсений Фомич.
– Ну тогда иди пока в сортир, бери свой струмент, – и Папаня пхнул ногой чемоданчик, – и чисть. Кабан покажет. А то у нас непроходимость вышла. Видишь, бугаи сколько жрут, а вдвое срут.
И небольшой Кабан кивнул ошарашенному географу. Они прошли через какую-то полутемную залу, где набилось, как потных глистов, полно разного преющего люда, грохотала топочущая музыка, и на сцене полуголые пту-шницы выламывали вертикальные стержни из пола, дергаясь вокруг. Прошли они и еще один затемненный зал, где Арсений сослепа наткнулся, зашибив руку, на огромную громадину холодного железа, оказавшуюся к его ужасу настоящим старинным броневиком с еле читавшимся в темноте сбоку красно-белым лозунгом " ЗАВЛАСТЬ САВЕТАВ".
В чистом и даже каком-то свежем туалете с хорошим мылом, игривой плиткой и шуршащим прибором сушки рук усталый Арсений, не постелив, уселся на салатный унитаз. И, правда, выходило, что старушка Феня была кругом права. Зря чай не остался пить – подумаешь, подвиг! – сам себя упрекнул присевший отдохнуть. – С вишневым!
Но тут же вскочил, профессионально глянул на журчащую воду и дважды коротко спустил. Излишние воды, поднявшись, омочили зудящие от усталости ботинки путешествующего. Тогда Арсений Фомич закатал до плеча рукав, зажмурился, приложил, как ждущий гонца, ухо к унитазу и сунул руку в холодный поток. Пальцы нащупали и потянули упирающийся мокрый сверток, кисть сжалась, рука по-неандертальски схватила, и на жидкий кафельный пол брякнулся истекающий сочный сверток, сам собой раскрылся и внутри блеснул хорошо смазанный ствол короткого карабина с неровно отпиленным прикладом.
Держа в одной руке чемоданчик и сочащуюся тряпку, а в другой положенный на плечо ствол, Полозков открыл дверцу пивного зала. Через секунду, рявкнув "Ствол!", вся команда слаженно замерла в подстолье, выставив сверху чубики и вороненые дула двух-трех единиц военного снаряжения. Арсений кинул грязную лепешку тряпки на стол, сверху аккуратно приложил для отчета находку и сказал, не узнавая своего своего голоса: " Обычный засер."
– Это тюха, гомоноид, с прошлого сходняка от облавы сховал. И забыл полушарием, – довольным голоском сообщил белобрысый Папаня. – Совсем никакой, один класс кончил. На все два кроме пять по физре. Хоть в гимназию на доучку отправляй, – презрительно бросил паренек. – Лады, ты иди. Если что, скажешь – у Папани слесарил.
И Арсений Фомич вышел вон.
Минут пять он брел, спотыкаясь, по улочке, полностью погруженный уже выключенными фонарями в ночь. Мысли его путались, и просвистевшая вдали электричка померещилась звуковым приветом из другого мира. Цельного и наполненного смыслом и единством витающих душ. В нем, верилось географу, вполне могли бы найти друг друга и связаться в единую практичную нить вчерашние уже восклицания его собеседников, наперебой предлагающие ему сильно потрясти горящей головой:
" Зря ты меня рукой взял…дыхни в специальную трахею…здесь я честный частный предприниматель…мать твоих детей… посланны исходно из стеклянно-оловянных низин…сволокли сволочь…пожалуйста пальцев хватит…"
Но мысли совсем смешались, голова зажужжала, потом громко заурчали волосы и уши, и в глаза ударил ослепительный свет из двух круглых зрачков, наставленных на Арсения Фомича внеземной инфраструктурой.
Налетели двое и почти повалили. " Ну теперь уж точно наконец убьют", – спокойно подумал Полозков. Но один из оседлавших, в форме с майорскими погонами, вдруг, крепко мотая и болтая пойманного, сжал Арсения в объятия, тиская, как новорожденного, и крича:
Условный некий край находится у края катастрофы. Теснимый, сжимаемый крепкими соседями, край оползает и оседает. Лучшие люди края – шизики-ученые огромного компьютерного мозга «Большой друг», неприметные, но хитроумные слесаря и дотошные сотрудники Краеведческого музея мечутся в поисках выхода из ямы наступающего будущего, оздоровления сознания и выхода жизни края из тупика. Чумные пассажиры «Философского паровоза», восторженные создания из Училища девиц и главный герой – упрямый, но ленивый созерцатель, сотрудник «Цеха прессовки слов в фонд будущих поколений» – решают для себя сложную задачу – трудиться и отдать все силы для продолжения жизни, за поворот края на путь прогресса и знаний.
Некоторым кажется, что черта, отделяющая тебя – просто инженера, всего лишь отбывателя дней, обожателя тихих снов, задумчивого изыскателя среди научных дебрей или иного труженика обычных путей – отделяющая от хоровода пройдох, шабаша хитрованов, камланий глянцевых профурсеток, жнецов чужого добра и карнавала прочей художественно крашеной нечисти – черта эта далека, там, где-то за горизонтом памяти и глаз. Это уже не так. Многие думают, что заборчик, возведенный наукой, житейским разумом, чувством самосохранения простого путешественника по неровным, кривым жизненным тропкам – заборчик этот вполне сохранит от колов околоточных надзирателей за «ндравственным», от удушающих объятий ортодоксов, от молота мосластых агрессоров-неучей.
В литературной культуре, недостаточно знающей собственное прошлое, переполненной банальными и затертыми представлениями, чрезмерно увлеченной неосмысленным настоящим, отважная оригинальность Давенпорта, его эрудиция и историческое воображение неизменно поражают и вдохновляют. Washington Post Рассказы Давенпорта, полные интеллектуальных и эротичных, скрытых и явных поворотов, блистают, точно солнце в ветреный безоблачный день. New York Times Он проклинает прогресс и защищает пользу вечного возвращения со страстью, напоминающей Борхеса… Экзотично, эротично, потрясающе! Los Angeles Times Деликатесы Давенпорта — изысканные, элегантные, нежные — редчайшего типа: это произведения, не имеющие никаких аналогов. Village Voice.
Если бы у каждого человека был световой датчик, то, глядя на Землю с неба, можно было бы увидеть, что с некоторыми людьми мы почему-то все время пересекаемся… Тесс и Гус живут каждый своей жизнью. Они и не подозревают, что уже столько лет ходят рядом друг с другом. Кажется, еще доля секунды — и долгожданная встреча состоится, но судьба снова рвет планы в клочья… Неужели она просто забавляется, играя жизнями людей, и Тесс и Гус так никогда и не встретятся?
События в книге происходят в 80-х годах прошлого столетия, в эпоху, когда Советский цирк по праву считался лучшим в мире. Когда цирковое искусство было любимо и уважаемо, овеяно романтикой путешествий, окружено магией загадочности. В то время цирковые традиции были незыблемыми, манежи опилочными, а люди цирка считались единой семьёй. Вот в этот таинственный мир неожиданно для себя и попадает главный герой повести «Сердце в опилках» Пашка Жарких. Он пришёл сюда, как ему казалось ненадолго, но остался навсегда…В книге ярко и правдиво описываются характеры участников повествования, быт и условия, в которых они жили и трудились, их взаимоотношения, желания и эмоции.
Ольга Брейнингер родилась в Казахстане в 1987 году. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького и магистратуру Оксфордского университета. Живет в Бостоне (США), пишет докторскую диссертацию и преподает в Гарвардском университете. Публиковалась в журналах «Октябрь», «Дружба народов», «Новое Литературное обозрение». Дебютный роман «В Советском Союзе не было аддерола» вызвал горячие споры и попал в лонг-листы премий «Национальный бестселлер» и «Большая книга».Героиня романа – молодая женщина родом из СССР, докторант Гарварда, – участвует в «эксперименте века» по программированию личности.
Действие книги известного болгарского прозаика Кирилла Апостолова развивается неторопливо, многопланово. Внимание автора сосредоточено на воссоздании жизни Болгарии шестидесятых годов, когда и в нашей стране, и в братских странах, строящих социализм, наметились черты перестройки.Проблемы, исследуемые писателем, актуальны и сейчас: это и способы управления социалистическим хозяйством, и роль председателя в сельском трудовом коллективе, и поиски нового подхода к решению нравственных проблем.Природа в произведениях К. Апостолова — не пейзажный фон, а та материя, из которой произрастают люди, из которой они черпают силу и красоту.