Прощай, Ариана Ваэджа! - [89]

Арбенин не успел ничего сказать — заворочался, видимо, начал просыпаться Сиротин. Что-то пробормотал во сне и снова проскрипел зубами. Да что же это? Неужели от боли?

— Друг! Просыпаешься? — Арбенин слегка потормошил его за плечо. — Сейчас покажем тебя бабке Евлампии — и все пройдет!

— Где я? — тот открыл глаза, но, видать, еще не понял, где находится.

— У добрых людей! — улыбнулся ему Арбенин.

* * *

Евлампией оказалась совсем не древняя старуха, как это представлялось поначалу Арбенину. Крепко сколоченная ядреная баба средних лет в цветастом кашемировом платке и в пестротканом платье, подпоясанном красным кушаком, колола во дворе дрова, и это показалось Арбенину довольно странным. Во-первых, что ж это, нет рядом мужского плеча? А во-вторых, куда эти дрова на макушке лета? Не печку ж топить?

Увидев Степаныча с двумя незнакомцами, она, слегка размахнувшись топором, всадила его в широкий пенек и, подбоченясь, смотрела на них и молчала, пока старик не начал первым:

— Евлампия, доброго здравия тебе!

Он оглянулся назад, будто пытаясь прочитать в глазах Арбенина поддержку:

— Тут надо одного человечка посмотреть… гость это мой столичный…

— Столичный, говоришь? Ну тогда доброго здоровьица всем! Коль пришли — в дом заходите.

Она провела длинным рукавом по лбу, вытирая выступившие капельки пота, затем стряхнула с подола невидимые пылинки и плавной походкой двинулась к высокому крыльцу.

Там она провела всех в горницу и усадила на лавку перед дубовым столом на широченных ножках.

— Ну, а теперь рассказывайте, что с пареньком-то приключилось, вижу, нога у него не слушается, да это еще полбеды — сам-то он смурной, как осенний лист…

— Это как? — тихонько переспросил Арбенин, обращаясь к Степанычу.

— Ну как сказать тебе… — зашептал тот. — Лист вроде живет еще, а уже — слетел с дерева!

Арбенин помрачнел. Это что же за такая знахарка, если прямо с ходу всю надежду на выздоровление отбивает?

— Сверзился он, Евлампия… — начал Степаныч. — Вот с приятелем своим был в пещере Дивьей, да там и… сверзился… в пропасть…

— И что за черти вас туда гнали, — даже не спросила, а вроде как проворчала хозяйка. — Ну ладно, сейчас осмотрю его, а ты, Степаныч, принеси с сенцев… там бадья в углу, ковш воды. У меня на все случаи водица святая…

Арбенин помог ей уложить Сиротина на широкую скамью, и целительница круговыми движениями начала водить по голове. Затем ее руки скользнули по груди, едва дотрагиваясь до тела, и потянулись вдоль ног. Что уж там чувствовала она — непонятно, но, видно, что-то нащупала на ногах, даже и не касаясь их. Движение ладоней к ступням приостановилось и Евлампия начала ими кружить-вертеть вокруг правой коленки и точно так же — вокруг ступни.

Сделав для себя какие-то выводы, она вышла из горницы на кухню и принесла оттуда три свечи, воткнула их в нечто вроде подсвечника — он и стоял на столе, видно для таких случаев, и зажгла. Степаныч подал ей деревянный ковш с водой, она поставила его перед свечками и начала бубнить:

— На море, на окияне, на острове на Буяне, на голой поляне, под дубом мокрецким сидит раб Божий… как имя-то?

— Богдан он, — подсказал Арбенин.

— Раб Божий Богдан, — вполголоса декламировала она, — тоскуя, кручинясь тоской неведомой, в грусти недознаемой, в кручине недоказанной… Щемит, болит головушка, немил свет ясный, постыла вся родушка… Идут восемь старцев со старцем грозным, незваны, непрошены. Нашла беда лихая, залегла в сердце раба Божия Богдана.

Евлампия перевела дух, провела рукой над ковшом с водой и нараспев продолжила:

— Встали восемь старцев со старцем грозным… и сломали тоску! За околицу кинули, от востока до запада, от реки до моря, от дороги до перепутья, от села до погоста. Нигде тоску-отчаяние не приспрятали, нигде не укрыли! Кинулась тоска на остров на Буян, на море на окиян да под дуб мокрецкий. Заговариваю я раба Богдана от лихой тоски по сей день, по сей час, под сию минуточку. Слово мое никто не превозмогнет. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.

В это время три огонька заколыхались, словно на ветру, влево-вправо, и потянулись от свеч черные вихри дыма. Мелкими такими колечками…

На лице Арбенина появилось недоумение. И при чем тут тоска? Но хозяйка, видимо, знала толк в подобных делах. Закончив наговор, она повернулась к Арбенину:

— Пока на сердце грусть-тоска, не будет никакого излечения.

Потом она взяла ковш и сбрызнула водой лицо и руки Богдана:

— Вот так-то лучше!

Он лежал не шелохнувшись и не проронив ни слова. И только лишь на лице, до этого с отпечатанным выражением внутренней боли, пробежала волна какой-то живинки. Его глаза вроде чуть повеселели, а скорбные морщинки у переносицы — разгладились.

Знахарка обратилась к Степанычу:

— Лечить его надо! Беспамятный он!

— Знаю, Евлампия…

— Нам надо в Чердынь сегодня… — начал было Арбенин, но старик его резко остановил:

— Куда собрался-то? На свою погибель да на погибель своего друга? Вот и Христофор тебе наказал не рыпаться!

Он просительно посмотрел на Евлампию — только от нее и зависела судьба его гостей. И та, сделав для приличия паузу, сообщила:

— Помочь могу! Но и вы мне помогите! Вот ведь человек без дела здесь ошивается, а мне надо и дров на зиму наколоть, и огород прибрать…