Прощание с телом - [15]

3

После «прогулки» мы с моей птичкой вырубились у меня в номере. Я все-таки явно перестарался с туборгом на старые дрожжи, а она — ночь не спала и, опять же, черное пиво. Она, конечно, потом уверяла, что никакого мёрфиса в глаза не видела, но, когда я проснулся, она, не открывая глаз, дотронулась пальчиком до виска и тихо сказала: «Боже, как я надралась!» Ее головка покоилась у меня на груди. А мне только что снился мой катер, до неузнаваемости трансформированный природою сна. И вся акватория — от рыбокомбината до устья — была как на ладони: фарватер и структура дна — мели, глубины, пороги, остовы затонувших плавсредств, подводные коммуникации, донный хлам, тросы миножников, оборванные якоря, старые сваи, топляки, трубы, спинки от коек, кастрюли и чайники. Стоянки рыб, пути их миграций, места кормежки были совершенно отчетливы, потому что толща воды представлялась абсолютно проницаемой, или ее не было вовсе. Мелочь толкалась под берегом, чуть ниже ее караулила резидентура окуней, на урезе елозила густера — грамм по триста, а на самом дне, в каждой яме, за каждым уступом и камнем был рассыпан судак, как дрова из поленницы. Это они днем тут, а ночью, небось, кинутся жировать на отмель у русского берега. Главный лещ тусовался у бани и на той стороне, где впадает Рассонь. Кроме того, я насчитал в самых разных местах штук сорок возлюбленных Анькою толстячков — ух, у меня прямо руки зачесались, а за молом вполводы сверкали серебром бока лососей! Вот это да! Эх, где мои английские мушки, где мои финские вертушки? И надо-то всего стать на волну под входную вешку, чтобы кидать в струю, где закручиваются барашки, и уповать. Как там учил Славка-рыбинспектор: лосося ловить нельзя: запрещается, а если попадется, то ты должен доставить его в инспекцию, желательно в соленом виде, так, кажется? Впрочем, за истекшие сорок лет у нас никто из удильщиков такой добычей не хвастался, а я бы Славку угостил, обязательно.

Я почувствовал, как ее пальчики гладят меня по губам. На часах было уже семь. «Настоящий любовник всегда куда-нибудь торопится», — заметила она, очевидно, уловив мое нетерпеливое движение руки к носу. Очертания ее милой головки, мягкость попки и гибкость талии были по-прежнему пленительны, но я все еще переживал необыкновенную легкость скольжения чудо-катера и простоту проникновения в тайны подводной среды, а потому невольно поискал глазами свои башмаки. «Да отчего же? — сказал я. — При чем тут торопится? Просто я смотрю, что дело к ужину». Она тихонько выскользнула из-под моей руки, нагнулась, поцеловала меня, строго предупредила: «Не смей шевелиться!» и скрылась за дверью, куда и мне тоже давно было надо. Я обнаружил, что мы спали на диване одетыми. Впрочем, ничего удивительного: она же сначала рыдала, а я утешал ее по головке: «Что за горе? Что такого? Ну, полно, полно», вытирал носик и собирал со щечек горючие слезки. Потом мы говорили о какой-то несправедливости, о поражениях, и она плакала и смеялась одновременно, а я отчетливо произносил слова, стараясь не отклоняться от грамматической конструкции, в которой они предположительно нуждались, и бесконечно откладывал завершение предложения, но сам в это время не слышал ничего, захваченный пугающим ощущением бесконечного соприкосновения — грандиозного природного инцеста, преступной и невозможной связи морского чудовища и матроса. Кто здесь был кто? Что это было? То ли морское чудовище любило матроса, то ли матрос? Я по-настоящему испугался собственного бессознательного: откуда эти глубины, а как же акватория на ладони? Почему потом все было прозрачно и отдельно, как в грезе Сталкера? Я же никогда в жизни ничего не видел так отчетливо! Может, я вообще не спал? Мгновенно измучившись вопросами, я лежал весь в пупырышках и смотрел прямо перед собой, пытаясь сосредоточиться. «Ты храпел, как грузовик, — вспоминала она. — Я чуть не оглохла».

Она выскочила из ванной, прижимая к груди скомканное платье, бросила его в кресло, откинула покрывало и юркнула в постель. «Иди, освежись, — услышал я уже из-под одеяла. — Я тебя жду». Честно сказать, меня это не сильно обрадовало. Дело в том, что я уже решил, на что буду сегодня ловить угря, но во сколько у них тут закрывают супермаркет, забыл, меня тут пять лет не было. Сейчас восьмой час, между прочим, а у меня только gering[1]. Можно, конечно, поискать выползков (кстати, ночью был дождь), но эти банальности нам ничего не гарантируют: ночью хвосты рейхсфюреру, как правило, обсасывает густера, и размеры выползка мало кого испугают, набежит разной большеротой сволочи — в лучшем случае получишь какого-нибудь окушка или ершика с палец — знаменитый русский размер. А мне сегодня непременно нужно совершить подвиг во имя любви — вот такого вот зацепить — во-о-о! Я его обязательно отдам Линде на кухню — судя по тому, как тут обращаются с яйцами в мешочек, повар у них есть. Кстати, надо еще поужинать. Я поднялся, стянул прилипшую футболку и пошел в туалет. Надо только скорей переодеться и тикать.

Но я все-таки угодил в ее тенета. Ну, во-первых, чистое белье так и лежало в чемодане под окном. Во-вторых, после душа мне из зеркала подмигнул один небритый парень, мол, три глотка не превратят умного человека в дурака. И, в-третьих, она просто схватила меня, когда я проходил голый мимо кровати. Короче, я выбрался из ее цепких объятий чуть не в девять часов, бросился в вестибюль и заорал Кольке по телефону: «Все бросайте, летите пулечкой в магазин — возьмите полдюжины раков!» Теперь спешить уже было некуда, ни на какой ужин я, конечно, не успел, а потому вернулся в номер. «Иди к черту. Я сплю», — пробормотала она, когда я чмокнул ее в попку, хотя у меня и мыслей никаких не было.