Прощание с Россией - [26]

Обычно такие шифровки посылались, когда в штрафбат "гремели" прославленные летчики-ассы, Герои Советского Союза. Пожалели и Фисюка.

Во всем винили полярную зиму. Ледяную свистящую темень, которая лежит на голове полгода, как гиря. Давит на душу. Проклинали каторжную Ваенгу и каторжную жизнь, от которой можно осатанеть. Завыть от тоски и "безнадеги". Даже Фисюк напился. Конец света.

И когда, наконец, день проклюнется? Хоть на минуту-другую? Когда весна?

Нигде не бредят весной так исступленно, как на крайнем севере. Летчики и "технари" ждут "хоть просветления", "хоть чуть-чуть тепла", начальство конца всеобщей пьянки, которую полярной зимой не одолеть.

До середины мая зима еще девственно-бела и, кажется, легла на землю навсегда. Только в конце месяца снег оседает. Словно опаленные порохом, чернеют придорожные сугробы. Зима пятится в овраги. Черные проталины, разрастаясь, темнеют на сопках; проглядывает блекло-зелеными клочьями мох. Вдруг оживают и тянутся к холодному солнцу невымерзшая черника, зеленая незрелая морошка. Жадно впитывая в себя неверное, переменчивое тепло, разом подымаются ягоды, наливаются соком. Медлить некогда...

Люди от природы доверчивы, как цветы или зеленая завязь деревьев, ждущих тепла.

Наше поколение, как известно, было доверчиво, как полярная морошка или голубика. Чуть-чуть спадал мороз, переставал сбивать с ног ледяной ураган, тут же воздевали руки от радости: "Оттепель!"

Птицы мудрее. Многоязычный пернатый мир, пролетая на свои весенние базары к Белому морю, Заполярье обходят стороной. Не верят птицы "адской кухне" Баренцева моря, где сталкиваются лбами теплый Гольфстрим и тяжелый паковый лед Северного Ледовитого океана. Разве не сон, что где-то неподалеку, в норвежском порту Тронхейм, цветут розы.

У нас только мох, валуны с прилепившимися грибами-ольхоушками, да жадные горластые чайки, выхватывающие из Кольского залива оглушенную взрывами рыбу. Неизвестно каким ветром занесло к нам одичалого бедолагу-воробья, который независимо вышагивал по летному полю.

Когда кажется, что весна, наконец, одолела, вдруг снова налетает заряд, запорошит снежной крупой землю, затянет лужи тонкой коричневой пленкой. А через час снова проглянет солнце.

И так много-много раз. Днем отдышишься кое-как, а ночью...

Ночью пили. Таясь от начальства. Как всегда. Впрочем, пили больше чем всегда. От радости, что дожили до второй военной весны. И налетов стало меньше - как не выпить!

Иван Як пропал - пили вмертвую. Всем аэродромом. С горя.

А вернулся - что тут было! Старика норвежца поили без продыха, я боялся, сгорит старик. Ничего, норвежцы-рыбаки - крепкий народ. Отплыл обратно, гудком тоненько пискнул на прощанье. Мол, счастливо оставаться!

Иван Яка генерал Кидалинский немедля отправил домой, в неведомый мне город Каргополь, поскольку двумя днями раньше штабные поторопились отправить его матери "похоронку".

...Приехал Иван Як, будто и не уезжал, протянул мне, незаметно от других, стеклянную фляжку - глотни! Я огляделся воровато, глотнул. Спасибо, Иван Як!

Выпили мы с ним на солнышке, он папиросы достал, двинулись к курилке; я повинился перед Иван Яком, не сберег его "Обнаженной махи". Когда Иван Як не вернулся с боевого задания - тут же изчезла. Такая досада!

Он рукой повел в сторону, мол, безделица это. Сказал тяжело, с неожиданной для меня болью:

- Тут вот двенадцать "мах" заявилось. И что получилось?

Я притих, знал, о чем он...

Месяца три назад прибыли в Ваенгу двенадцать девчонок в военной форме. Телефонистки, метеослужба.

Девчонки вологодские, онежские, смешливые, все, как Иван Як, белоголовые. Вроде бы сестренки его. Нрава самого сурового, деревенского. Кто-то из летчиков обошелся с одной из них непочтительно, в зубы дала. Другому ухажеру нос расквасили.

Иван Як ходил именинником. "Это вам не столичные дульцинеи, с шестимесячной, это наши, онежские"...

И тут девчонки, одна за другой, повлюблялись. В истребителей конечно. Летчики-истребители были в нашем кромешном углу действительно самыми юными и красивыми. У каждого из них по два-три ордена Боевого Красного Знамени на чистом отглаженном синем кителе. Брюки клеш режут воздух со свистом.

Влюбились девчушки, а через месяц-полтора остались их любимые в Баренцевом море. Истребители прикрытия сгорали быстро. Проревели девчушки вместе с друзьями погибших, выпили за упокой, ну, и остались у заплаканных друзей до утра. Недели через две не возвратились и новые дружки. Снова ревели на груди оставшихся ребят и пили на поминках.

- ...Слушай, земеля, - горестно воскликнул Иван Як. - Три месяца прошло, всего каких-то три месячишки, и что? Двенадцать деревенских "мах"... Я знаю наших недотрог, с Вологды, с Онеги, умеют себя блюсти... двенадцать скромнейших "мах" превратились в двенадцать портовых блядей... да каких! Ночью на посту, на дежурстве юбки задирают. - Грубое лицо Иван Яка было таким, словно он сейчас расплачется. Нос морщил долго.

Я понимал, почему Иван Яку стало невмоготу. Ко мне вчера дядя Паша наведывался, стрелок-радист. Иван Як частенько спрашивал его: "Ну, как там твоя дроля ненаглядная? Что пишет?"