Прощание с Марией - [97]
— Нет, нет, нет, нет! — выдержав довольно долгую паузу, отчетливо, хотя, пожалуй, чересчур эмоционально, выкрикнул он.
Я снял портфель с колен, встал, выпрямился во весь свой рост, сдержанно поклонился и, неотрывно глядя в потолок, на цыпочках вышел из кабинета.
— Очень рад, что, невзирая на трудности, вы шагаете в будущее с поднятой головой! — произнес с улыбкой этот человек; выплыв следом за мной из кабинета, он проворно шмыгнул по коридору и скрылся в комнате напротив, сплошь заставленной сосновыми письменными столами и стульями и полной сосредоточенных молчаливых чиновников.
«Этот человек должен бы вызывать у меня антипатию, — подумал я, машинально поглаживая железные перила лестницы. — Однако же вид у него вполне приятный. Потому, наверное, — думал я, спускаясь вниз, — что не в пример другим коротышкам он не задирает голову вверх и не старается путем отрывания от земли пяток прибавить себе значительности в глазах высоких людей».
И только спустившись по каменным ступенькам на два этажа, я вдруг сообразил, что сам-то намного его ниже.
Жарким днем
Юзефу Мортону
Перевод К. Старосельской
На голом небе солнце лежало безжизненно, как высохшая кость. Раскаленный воздух недвижно застыл над землею. На мостовой плавился асфальт; от него шел запах каленой смолы. По асфальту бесшумно скользили министерские лимузины. Вдогонку за лимузинами взвивалась мелкая пыль и серебряной ржавчиной оседала на листья.
По пролысинам вытоптанной земли бегали оборванные дети, гоняя тряпичный мяч, хрипло крича и выплевывая пыль, забивавшую глотку. Лица у детей были опухшие и от напряжения наливались кровью. В воротах между изувеченным снарядом тополем и ворохом одежды стоял враскорячку мальчуган, уперевшись руками в ляжки. Коленки у него были исцарапаны, но кровь на коже успела засохнуть.
Когда я, свернув с улицы и шагая по привядшей траве, приблизился к вратарю, игра как раз закончилась. Шумно споря и перебрасывая из рук в руки тряпичный мяч, мальчишки устремились в тень. Вратарь послюнявил раны на коленях и, подобрав с земли одежду, пошел за остальными.
— Бесстыжая какая, — приостановившись рядом со мной, произнес он, как мне показалось, оскорбленно, и мотнул подбородком в сторону засохшей живой изгороди, окружавшей развалины. Дикий виноград карабкался по стенам спаленных домов, обвивая усами каменные кариатиды и расползаясь по остаткам балконов и галереек. В тени деревьев на сыроватом газоне семейными кланами расположились люди. Полураздетые мужчины лежали на одеялах, тяжело дыша, бледные и размякшие, как вареные рыбы. Их женщины спали, лицом в траву, — посреди измятых газет, бумаги от бутербродов и яичной скорлупы. Другие мужчины, скинув пиджаки, играли в тесных кружках в карты и приглядывали за своими отпрысками, которые перекидывались розовым мячиком и со смехом носились между родителями.
А за семейными группами, на самом солнцепеке, прямо на иссохшей земле под живой изгородью, одна-одинешенька лежала пластом девушка в цветастом платье, под которым не было белья. Алчно подставив солнцу толстое потное лицо, она подтянула к животу колени и нагло, вызывающе раздвинула пухлые белые ляжки.
— И правда, какая бесстыжая, — ответил я, дружески кивнув мальчугану; положил руку ему на плечо и уставился на девушку — так же жадно, как он.
Путевой дневник
…фашист, враг мой смертный.
Адам Важик
Перевод К. Старосельской
Выйдя из ренессансного собора, в котором над главным алтарем, отодвинутым для удобства туристов от стены, между двух закопченных окон, укрытый в тени, висел под самым сводом триптих Тициана, закопченный еще больше, чем окна, мы ленивым шагом отправились в расположенный по соседству, в ратуше, городской архив, откуда, просмотрев десятки арабских, турецких, латинских и славянских документов, украшенных огромными сургучными печатями, разноцветными инициалами и даже рисунками, не спеша двинулись по главной улице старинного городка, где среди множества скромных памятников сновали шумные толпы курортников, наслаждающихся средиземноморской осенью, подобной нашему лету. Улица была выложена каменными, выбеленными дождем и солнцем плитами и подымалась от портовой сторожевой башни, выдвинутой в море и охраняющей подступы к молу, к городским воротам, сооруженным уже на склоне. Ворота эти отделяли обнесенный мощной средневековой стеной и тесно, впритык, застроенный домами старый район города с такими узенькими улочками и переулками, что можно было, раскинув руки, коснуться стен противоположных зданий, — район, пропахший супом и мокрым бельем, которое раскачивалось на веревках над уличками, кишащий дикими кошками и пугливыми чумазыми детьми, — от нового района, где вдоль асфальтированного бульвара тянулись цепочкой пансионаты и гостиницы, скрытые в гуще развесистых пальм, апельсиновых деревьев, кустов мирта, кипарисов и пиний и начиненные услужливыми официантами, девицами легких нравов и чистильщиками обуви. Оба района раскинулись на склоне известнякового, кое-где поросшего агавами и кипарисами холма, на верхушке которого белели грозные военные форты Иллирии
