Прощание с Днем сурка - [25]

Усталость навалилась, как чрезмерное атмосферное давление: голову прижимало книзу, веки отказывали в моем тщетном желании оставаться открытыми. Я поливал голову пригоршнями воды из-за борта. Мысли путались, возникали какие-то картины, иногда из прошлого, иногда из бреда.

Вспомнилось, например, за долю секунды, как ехал подписывать этот контракт. Вернее один маленький эпизод, почему-то всплывший в памяти.

Шел с автовокзала на Обводном канале сквозь Лиговку к метро, времени было достаточно, поэтому глазел по сторонам.

Около большого бака, в которых варят битум, как раз напротив открытой топки с полыхающим пламенем, неподвижно сидели двое, уставившись немигающим взглядом в огонь. Конечно, человек никогда не устанет смотреть на текущую воду, плывущие облака, горящий огонь и на то, как работает другой человек. Но вторым человеком, собственно говоря, был большой ободранный помойный котяра. Оба сидели с одинаковым глубокомысленным выражением лица. Даже чем-то они были похожи друг на друга. Круглолицый, красномордый и прыщавый двадцатипятилетний работяга и неопределенного возраста (может быть, кошачий подросток — переросток, а, может быть, дедок — все они одинаково усатые — бородатые) котейко с головой, как футбольный мяч. И в их задумчивости, в одинаковом наклоне гордых черепов, чудился какой-то затаенный космический смысл (какой — хоть убейте, не скажу, не знаю просто, не созрел еще до тайны вселенского бытия). Тогда промелькнула мысль: напугать их, что ли? Подойти и громко гаденько кашлянуть. Но это решение было отвергнуто самым решительным образом: я же все-таки интеллихент! Прошел мимо, оставив людей заниматься самосозерцанием. Но картина, как живое полотно, вспыхнула в уставшем мозгу, пес его знает почему.

В панике открыл глаза: привиделось, что уже еду по берегу мимо кустов, лихо переезжая камни и пни. Но земля еще далеко. Понял, что так больше продолжаться не может, сбавил обороты до самых малых, устроил руль под мышкой и клюнул носом.

Проснулся со стоном, все тело затекло, руль успел пребольно вдавиться в руку. С минуту, ничего не понимая, смотрел перед собой, продолжая упорно стонать. Стюарт мог бы подумать, что я готовлюсь на соревнования по фигурному мычанию, если бы хоть как-то отреагировал. Но он молчал и даже не шевелился, как убитый. Эта мысль меня окончательно разбудила и испугала. Я заглушил мотор, иначе он бы, собака, руль положил на борт и стал бы выписывать никому ненужные круги. Прокравшись на нос, что лодка даже не шелохнулась (научился, канатоходец!), уставился на замершего товарища. Он по-прежнему неподвижно и бездыханно покоился в позе, мне немыслимой для сна. Во всяком случае, грудь его не шевелилась, как я не пытался, зажмуривая по очереди глаза, рассмотреть признаки жизнедеятельности. Я поднес к его носу кулак, чтоб он, понюхав его, хлопнулся в обморок, разжал ладонь, но опять же не уловил свежего бриза, вырывающегося из ноздрей. Хотя моя длань, лишенная должного ухода, выглядела не самым лучшим образом, а мозоли, пожалуй, не только на дыхание, но и на кипяток не выдали бы рецепторам никакой информации. Я нечаянно, готовясь заплакать, опустил ладошку Стюарту на нос, перекрыв ему доступ кислорода. И тут он открыл бессмысленные глаза (слава Богу!), и сказал слабо:

— Ах!

А потом, когда я убрал восторженную руку, добавил:

— Ты что, мать твою, удавить меня, сонного, решил?

— Как я рад, что ты живой! — ответил я ему, умиленно глядя в глаза.

Стюарт вытащил из ведра опухшую и полусинюю руку и покрутил пальцем у виска. Потом ойкнул и, присев, устроил больную конечность на коленях.

— Сейчас, сейчас я сделаю тебе косыночную повязку (где и слов таких нахватался!) — продолжал радоваться я.

Соорудил подобие перевязи из самого большого обнаруженного куска ткани. Не очень чистого, впрочем, но до эстетики ли нам! Стюарт, кряхтя, пристроил свою ручку и даже предложил порулить, но я уже вроде окончательно пробудился, поэтому отверг его благородный порыв.

Сначала ехали молча, но суша приближалась не очень быстро, поэтому, отвергнув печальную тему о недосягаемых любимых девушках, заговорили о прошлом.

— Помнишь, как работали в Индии? — предложил тему Стюарт.

— Да, после такого опыта слово «интернационализм» вызывает бурю негодования в душе, взращенной на идеалах равенства и братства.

Вставка: Индия и индушата.

В детстве я думал, что Индия — это Индира Ганди, шахматы, чай со слонами и йоги. Еще помнил колониальную политику Англии, восстания сипаев, капитана Немо, Кришну и Вишну. Словом, благородная страна, великодушные люди. Спустя два десятка лет мнение мое несколько изменилось.

Полтора месяца пришлось мне с постоянством маятника возникать в индийских портах Кандла, Бомбей, Мундра. Впечатления самые незабываемые. Если есть на Земле ад, то он, наверно, весьма похож на эти места.

Первое, что я увидел на берегу после того, как мы встали у причала, и я, поднявшись из машины, протер слезившиеся от тяжелого канализационного духа моря глаза, были тощие коровы, мрачно жующие полиэтиленовые пакеты. Молоко выдают, вероятно, пригодное для заправки местных грузовиков «Тата». С непривычки кружилась голова, поэтому скрылся в надстройке, где аромат Индии разбавлялся кондиционированным воздухом. Почему-то везде оказались черные, как бы даже синие босые личности с мишенями разного цвета во лбах. Их гоняли вспотевшие матросы, но те горлопанили и пытались упираться. Я присоединился к погонщикам, и вскоре победа оказалась за нами. Оценили первые потери. Пропала вся рабочая одежда из шкафчиков и мои рабочие ботинки. Куда они все это запихали, понятия не имею.