Прощание из ниоткуда. Книга 1: Памятное вино греха - [94]

Собирали Влада всем кагалом, тщательнее, чем примадонну перед премьерой, по принципу: с миру по нитке, нищему — веревка. Витек дал ему свою, еще вполне сносную «реушную» шинель. Левко не пожалел целых, и в этом роде единственных на заводе штанов, «Дыня» выделил из личного и более чем скудного гардероба довольно прочные ботинки. Даже старик не поскупился, поколдовал над своими заначками, протянул замусоленную трешницу:

— В городе без копейки куда сунесся, бери, разбогатеешь, с походом отдашь, где наше не пропадало…

Смотри, не запамятуй этот день, Самсонов: второе декабря тысяча девятьсот пятьдесят первого года. Туманное утро над укрощенной морозом степью. Азартный холодок под сердцем и целая судьба впереди. Карфаген будет разрушен!

3

Сухой холод гнал по асфальту косяки каленого листопада. Печной дым стелился над крышами, окутывая город плавающей синевой. Сквозь кружевную вязь облетевших платанов небо гляделось низко и сиро. Зима властно одолевала осеннее упрямство, выметая изо всех углов его следы и останки.

Добравшись до Краснодара лишь минувшим вечером, Влад кое-как промаялся ночь в зале ожидания на вокзале, а едва забрежжило, пустился петлять по городу. Тот был пуст и опрятен, словно выгородка перед съемкой. Добротные особнячки цеплялись друг к другу глухими заборами, за которыми бесшумно осыпались потомственные сады. Жили здесь, как видно, основательно, устраивались всерьез и надолго, передавая нажитое из поколения в поколение. Во всем — резных ставнях, выложенных кирпичом дорожках, массивных ручках калиток — сквозило уверенное ощущение прочности и довольства.

Круги Влада, постепенно сужаясь, вывели его к городскому средоточию — шумному чреву Зеленого рынка. В отличие от скудных торжищ центральной России, местный базар поражал воображение новичка богатством выбора и щедростью красок. Но главное — чрезмерность. Чрезмерность во всем и повсюду. Если арбузы — то непременно горой, если виноград — то корзинами, если птица или рыба — то сплошным навалом. Изобилие здесь являло себя броско, даже кичливо, как бы напоказ. Есть и ситец, и парча!

Потолкавшись в знакомом водовороте, в привычной среде купли-продажи, азарта и взаимных расчетов, Влад, ближе к девяти часам, потянулся на выход: где-то там, в сквозной перспективе примыкающей к рынку улицы его ожидали иные хлопоты и другой интерес.

Редакции краевых газет располагались в мрачноватом двухэтажном особняке на Красноармейской, с помещениями по номенклатурному старшинству: молодежная на первом, партийная — на втором этаже. Влад толкнул ближайшую от порога дверь и очутился в большой квадратной комнате, густо уставленной письменными столами, за одним из которых, около окна, он разглядел склонившегося над листом ватмана горбуна. Горбун, даже не повернув головы в сторону вошедшего, что-то размашисто вычерчивал перед собой.

— Здрасте, — внушительно, стараясь не уронить достоинства, кашлянул Влад, — мне бы кого-нибудь из отдела литературы и искусства.

Тот мгновенно скосил на него острый глаз, и по залитой зимней тусклостью комнате сразу заискрились, запрыгали, зацвели озорные, с веселым вызовом зайчики:

— Стишки, наверное? Сразу вижу — стишки. Садитесь, в ногах правды нет. Сейчас Гогин придет, посмотрит. — Он повернулся к гостю всем лицом, едко осклабился. — Ба-алыной знаток! — Узкий, мелкой резьбы, с хищным носом лик его смешливо вибрировал. — Ку-уда Белинскому!

Есьман, Есьман, теперь уже незабвенный Боря! Знать бы тогда, сколько вам еще пить вместе, сколько жить под одной крышей, в твоей крохотной комнатенке с оконным фонарем в потолке, на улице Орджоникидзе, сколько разговоров разговаривать! У вас впереди два года встреч и разлук, смеха и слез, ссор и примирений, а затем твоя смерть, когда, выйдя из пивной, ты рухнешь вниз лицом на асфальт с заглохшим сердцем и немым криком в опаленных губах. До скорого, Боря, до скорого!..

Влад хотел было ответить горбуну, поддержать беседу, а, может быть, и завязать тактический, в целях предварительной разведки разговор, но первое же слово застряло у него в горле. Хлопнула дверь, он обернулся и не узнал, нет — для того, чтобы разглядеть ее понадобилось время, — всем существом своим ощутил: она! Матовое лицо под смоляной челкой, резкий, снизу вверх и сразу в сторону, взмах головы, неистребимо запечатлелись в нем с того дождливого дня на вокзале. Да, да, Ляля, из песни слова не выкинешь!

Дальнейшее происходило будто во сне. Женщина выходила в соседнюю комнату, возвращалась, раскладывала у себя на столе какие-то бумаги, рассеянно поглядывала сквозь Влада и снова куда-то скрывалась. Его же все это время бил мелкий озноб и жаркое марево стелилось перед глазами: «Кто она такая, что здесь делает, как зовут?»

Появился Гогин, вялый сыч в обсыпанной перхотью синей полувоенной паре, горбун свел их, после чего тот, проведя Влада в свой закуток в соседней комнате, копался в его стихах, хмыкал многозначительно, морщил брезгливо нос, отрывисто шепелявил:

— Ображности мало… Да, да, мало ображно-сти… Жизнь плохо знаете, да… Работать над словом надо… Маяковского щитайте, да… Пушкина… Это у нас не пойдет… Прожаижмов много… Несите што-нибудь еще. Будем щитать. Приветик.