Прощальный вздох мавра - [102]

На следующее утро «Таймс оф Индиа» (бомбейское издание) и все другие газеты города на видных местах напечатали репортажи о торжественном открытии, сопровождаемые пространными обзорами представленных работ. Этими обзорами на долгой и славной художнической карьере Ауроры да Гама-Зогойби был фактически поставлен крест. Привыкшая за долгие годы и к безудержной хвале, и к жестоким нападкам на почве эстетики, политики и морали, слышавшая в свой адрес обвинения в высокомерии, нескромности, непристойности, вторичности и даже – как в случае с картиной «Uper the gur gur the annexe the bay dhayana the mung the dal of the laltain» по мотивам Манто – в скрытых пропакистанских симпатиях, моя мать была стреляной птицей; но она и подумать не могла, что ее объявят, попросту говоря, анахронизмом. Тем не менее, вследствие одного из тех резких и сбивающих с толку сдвигов, какими меняющееся общество сигнализирует о перепаде в настроениях, тигры искусствоведческой братии, светло горящие и исполненные устрашающей симметрии, [104] дружно набросились на Аурору Зогойби и заклеймили ее как «салонную художницу», чуждую и даже враждебную духу времени. В тот же день на первых полосах всех газет сообщалось о роспуске парламента вследствие распада коалиционного правительства, сменившего у власти Индиру Ганди после периода чрезвычайщины; авторы некоторых редакционных статей сыграли на контрасте в судьбах двух издавна враждебных друг другу женщин. «Заря Ауроры меркнет, – гласил заголовок на первой странице „Тайме“, – а у Индиры новый рассвет».

Тем временем в галерее «Чемоулд», которой покровительствовала семья Ганди, происходил первый бомбейский показ произведений молодого скульптора УМЫ Сарасвати. Центром экспозиции была группа из семи грубо-шарообразных каменных изваяний с небольшими выемками вверху, наполненными ярко окрашенными порошками – ярко-красным, ультрамариновым, шафранным, изумрудным, пурпурным, оранжевым, золотым. Работа, озаглавленная «Сущность материнства: перемены и улучшения в постсекуляристскую эпоху», год назад произвела фурор на выставке «Документа» в Германии и только что вернулась на родину, побывав в Милане, Париже, Лондоне и Нью-Йорке. Те же отечественные критики, что расправились с Ауророй Зогойби, объявили Уму – «молодую, красивую и глубоко верующую» – новой звездой индийского искусства.

Все это были, конечно, сенсационные события; но я испытал от этих двух выставок потрясение более личного свойства. Впервые увидев работы УМЫ – ведь она по-прежнему не разрешала мне приезжать в Бароду, где была ее мастерская, – я также впервые узнал, что она религиозна. Посыпавшиеся теперь интервью, где она заявляла о своей истовой вере во Всемогущего Раму, меня просто сразили. Несколько дней после открытия выставки она отказывалась встречаться со мной, ссылаясь на занятость; когда она наконец согласилась свидеться в «номерах для отдыха» на вокзале Виктории, я спросил, почему она скрывала от меня такую важную часть своей души.

– Ты ведь называла Мандука ублюдком, – напомнил я ей. – А теперь газеты полны твоими высказываниями, которые звучат как музыка для его ушей.

– Я не говорила тебе, потому что религия – личное дело, -ответила она. – А я, как ты знаешь, чересчур, может быть, оберегаю свое личное. И я действительно считаю, что Филдинг – бандит, скотина и гад, потому что он пытается превратить мою любовь к Раме в оружие против «моголов» -то есть мусульман, кого же еще. Но, милый мой мальчик, -она никак не хотела отказаться от этих ласкательных выражений, хотя в 1979 году, через двадцать два года после моего рождения, телу моему было сорок четыре, – пойми, что если ты принадлежишь к крохотному меньшинству, то я – дитя огромной индийской нации и как художница не могу с этим не считаться. Я должна сама прийти к моим корням, познать вечные истины. Бас, мистер, это не касается; совершенно не касается. К тому же, если я такая фанатичка, тогда скажите на милость, сэр, что я делаю здесь?

Последнее звучало убедительно.

Аурора, глухо затаившаяся в «Элефанте», смотрела на все иначе.

– Извини меня, но эта твоя девица – самая амбициозная личность из всех, кого я знаю, – сказала она мне. – Даже близко никого нет. Чует, как меняется ветер, и поворачивается в нужную сторону. Погоди еще; через две минуты она будет стоять на трибуне ОМ и изрыгать проклятия. – Тут ее лицо потемнело. – Думаешь, я не знаю, как она старалась изо всех сил провалить мою выставку? – произнесла она мягким голосом. – Думаешь, я не проследила ее связи с теми, кто издевался надо мной в газетах?

Это было чересчур; это было недостойно. Аурора в опустевшей мастерской – ибо все «мавры» находились в музее Принца Уэльского – смотрела на меня глубоко запавшими глазами поверх нетронутого холста, и кисти падали на пол из ее пучка волос, как стрелы, летящие мимо цели. Я стоял в дверях и кипел от злости. Я пришел драться – потому что ее выставка тоже была для меня личным потрясением; до ее открытия я не видел этих монохромных полотен, на которых ромбовидно-клетчатый мавр и его белоснежная Химена любили друг друга под взглядами его черной матери. Выпад против УМЫ – довольно абсурдный, подумал я в бешенстве, со стороны тайной любовницы Мандука – дал мне повод ринуться в атаку.