Прощальная весна - [17]

Она презрительно фыркает фирменным горбатым носом.

– Не всем так повезло с профессией. Я не юрист и не экономист, я всего лишь презренный лекарь. Терапевт очень широкого профиля. Часами торчу в районной поликлинике, а потом таскаюсь по квартирам. Причем, учтите, все это за сущие копейки. И еще. Мои пациенты, в основном, немощные старики, мнительные и упрямые, как малые дети. Так что стрессов мне хватает.

Слушаю Софьюшку, а сам думаю: «Несчастные старики. Упаси меня Бог попасть на прием к такой мегере!»

– Мы хотели устроить тебя в «Болонском», – примирительно говорит ей Павлуша. – Ты сама отказалась.

– С чего бы это, а? – зло смеется Софьюшка. – Да, секретарша получает у вас раза в три больше, чем я. Причем, между нами, не слишком надрываясь. Но я никогда – ни-ког-да! – не оставлю дело, которому служу! Впрочем, вам этого не понять, вы все меряете деньгами.

– Никины родители – тоже сотрудники вашей фирмы? – кидаю вопрос в пространство.

И пространство отвечает голосом Павлуши:

– Мать Ники – зам по общим вопросам.

– И в чем заключаются общие вопросы?

– Ну, это практически все, что не касается прямой деятельности фирмы, – отвечает Павлуша, плутовато поглядев на меня, и даже шевелит пальцами, как бы показывая, что занятие Никиной мамаши – нечто неопределенное.

– Ага. А Никин отец?

– Он личный водитель президента фирмы.

– То есть, вашего отца?

– Именно. Телохранителя у отца нет, зато шофер имеется. Как ни крути, а статус обязывает…

Он внезапно хохочет, уверенно расставив толстые ноги и совсем не по-дворянски разевая пасть. У пацана явно подскочило настроение. Теперь он – веселый орелик.

– Извини, – говорю я Машке. – Отвлекся. Мы остановились на том, что Ника не слишком с тобой секретничала. Скажи, она приходила конкретно к тебе или вообще в вашу семью?

– Конечно, ко мне. Сначала Ника звонила по мобильнику. А потом, если я была дома, приходила.

– А если тебя не было? – я наивно поднимаю брови.

– Даже младенцу ясно, – раздраженно вклинивается Павлуша, которого внезапно покинула вся его игривость, – что если Маши не было, то Ника не появлялась.

– Ага. Значит… – я задумываюсь, точно пытаясь нечто для себя уяснить, – здесь она никому не была нужна? Кроме Маши, разумеется.

– Это означает только одно, – Павлуша гневно повышает голос. – Что ей с Машей было комфортнее, чем с нами.

Вспыльчивый парнишка, до невозможности.

– Стало быть, вы, взрослые, ей не пренебрегали?

– Конечно, нет! – взвивается Павлуша.

– Значит, вы все-таки с ней общались?

– Мало, – угрюмо потупившись, буркает он. – Они (я имею в виду Нику и Машу) закрывались вдвоем и шушукались. Девчоночьи тайны. Мы в это не вмешивались.

– Так вы все-таки секретничали? – интересуюсь я у Машки, вернувшись к своему прежнему вопросу. – О чем?

– Да ни о чем! Вот честное-пречестное!.. – оскорбленно вопит Машка. И внезапно вытаращивается на меня, пораженная собственным открытием. – А ведь Ника классно умела слушать! Она была молчаливая-молчаливая, только улыбалась. А иногда смеялась, правда, редко… Теперь я поняла! Вот прямо сейчас. Это я болтала, а она слушала.

– А теперь очень важный вопрос, Мария. Серьезно подумай, прежде чем ответить. Скажи, Ника как-то изменилась перед своей смертью? Понимаешь, о чем я? Стала она веселее или печальнее? Может, ты видела ее плачущей?

– Она стала мрачной какой-то. Себе на уме, понимаете? Вдруг засмеется, а потом задумается. Она была не очень умной. Я знаю, что о мертвых нельзя говорить плохое. Но умный человек или не умный – это не главное, верно? А Ника была хорошей, доброй. И честной.

– И давно у нее появилась эта угрюмость?

– Вот этого точно не вспомню, – Машкины бровки вздымаются уголком, как крыша домика, она по-бабьи пригорюнивается.

– Может быть, хватит мучить ребенка, – отчеканивает Софьюшка.

– Все, уже закончили, – я поднимаю руки, сдаваясь ей на милость.

Машка плюхается на диван, надувает щеки и с шумом выдыхает воздух. Она устала. А я обращаюсь к Зое:

– Не хотите что-нибудь добавить к словам дочери?

– К великому сожалению, у меня нет никакой информации. Я не самая разговорчивая. – Она застенчиво улыбается, потупив глаза. – Поэтому, когда Ника появлялась у нас, мы обе, в основном, молчали.

– А вы, – спрашиваю у Павлуши, – что можете сказать о Нике?

– Нет уж, пожалуйста, меня увольте. Я человек занятой, и эта барышня, хоть она и довольно близкая родня… Антр ну… – неожиданно переходит он на французский, откашливается, умолкает и запрокидывается в кресле. Затем, немного поразмыслив, прибавляет: – Не скажу, что она меня совершенно не интересовала, но…

И затыкается окончательно.

– А со мной вообще бесполезно разговаривать, – без спроса всовывается Софьюшка. – В этой квартире я всего лишь незваная гостья – для некоторых.

И она, криво усмехнувшись, бросает на Машку саркастический взгляд, «облитый горечью и злостью», как выразился когда-то поручик Тенгинского пехотного полка Мишка Лермонтов…

Возвращаюсь домой в троллейбусе. И мой любимый, разъединственный на свете город, зачуханный, еще не совсем стряхнувший с себя зиму, но уже окунувшийся в чудовищную грязюку весны, чинно проплывает передо мной, погруженный в синеву и редкие, еще неяркие огни.