Просека - [10]

Она кивнула и спросила:

— Это твоя сестра учится в десятилетке?

— Моя.

— Отличная девочка, — сказала женщина, глядя на директора. — А брат каков?

Она взглянула на меня и улыбнулась.

— Брат есть брат, — сказала Вера Владиславовна.

Директор тоже улыбнулся.

Оказалось, что незнакомая женщина — это инструктор райкома комсомола, зовут её Нина Владимировна. Она отлично знает мою сестру и обо мне слышала много хорошего (когда она об этом сказала, я покраснел и уставился в пол, боясь взглянуть на директора). Правда, у меня бывают срывы в дисциплине и учёбе, говорила она. Тут я поднял глаза, почувствовал себя смелей.

— Я знаю и про ваш заговор, когда вы учили уроки и не отвечали, — продолжала Нина Владимировна, — но не об этом речь…

Короче говоря, она сказала, что в школе нашей нет комсомольской организации, её надо создать.

— Как ты смотришь на это дело, Борис? — спросила Нина Владимировна.

— У нас ребята хорошие, — сказал я.

— Вот и чудесно, — сказала она, — мы с тобой познакомились. Завтра ты сможешь прийти в райком?

— В какое время? — спросил я. — Утром или после уроков?

— Приходи после уроков.

— Хорошо.

Все поднялись. Я сказал «до свидания» и вышел. Лягва и Витька ждали меня у Дмитрия.

Дмитрия дома не было. Маня топила плиту, что-то готовила на ней. Лягва курил, Витька листал книгу.

— Что? — встретили друзья меня взглядом.

Стараясь быть спокойным, я рассказал.

— Ах, вот что! — протянул Лягва, — Я думал, беда какая! Что ж, ты пойдёшь в райком? — спросил он.

— А как же!

Лягва подсел к плите, стал подбрасывать в неё дрова. Я понял, ему немного завидно. Не завидно, а скорей обидно: мы друзья, но вызвали одного меня. Очутись я на его месте, мне было бы тоже обидно.

Витька восхитился:

— Значит, в комсомол тебя примут? А потом и я вступлю, правда?

— Конечно, — сказал я, — и Лягва тоже.

— Я ещё подумаю, — сказал Лягва, глядя в огонь плиты, — я, может, в Москву скоро уеду, там вступлю. А здесь что!

Пришёл Дмитрий. Он, как и Витька, вырос. Только у Витьки всё растёт: и ноги, и руки, и шея. У Дмитрия, кажется, выросли одни ноги, а остальное не изменилось. Когда смотришь на него сзади, такое впечатление, будто под штанинами у него ходули. Он мельком взглянул на нас, улыбнулся.

— А, учёные пришли! Я сейчас.

Он сбросил коричневый от крови фартук. Стянул с ног сапоги. Маня унесла всё это в коридор. Я полил Дмитрию на руки из кувшина над тазом, и он умылся.

— Что вас занесло ко мне? — спросил он.

— Так просто зашли, — сказал я, — ты оставил на зиму кроликов?

— А как же!

— Мы порезали, — сказал я.

— Знаю. — Он сел к столу.

— Мы на минутку, — сказал Лягва. — Сейчас уйдём.

Лягва рассказал, почему мы задержались. Маня подала на стол ужин.

— Вы будете кушать, ребята? — спросила она. — Я много наварила. Целый кендюх убухала в чугун. Витя, вы будете? Борис?

Мы согласились. Дмитрий рассказал, как сегодня пригнали быка из колхоза «Молочный». Бык был огромный, злой.

— Быки страшные, — сказала Маня, — у нас в деревне одну бабу ещё при мне бык закатал до смерти. Как набежит на них зык — бяда!

— Не бяда, а беда, — сказал ей Дмитрий.

Маня отвернулась, заторопилась к плите. Дмитрий хоть и не учится в школе, но, пожив в городе, большинство слов произносит правильно, не по-деревенски. Маня до сих пор говорит: «надысь», «бяда», «таво-ентово»; вместо слова «всё» говорит «усусе». И ещё по-всякому выражается, а когда быстро заговорит, волнуясь, не сразу её поймёшь. Дмитрий поправляет жену.

Мы засиделись у Дмитрия. Он рассказал, что на днях на бойне украли коровью тушу. Приезжал из Нового Оскола милиционер с овчаркой, чтобы та по следам нашла вора. Овчарка побегала по двору, заскочила в разделочный цех, схватила огромный кусок мяса, унесла в угол и стала есть. И покуда не съела, самого милиционера не подпустила к себе.

— Голодная была, — сказал Дмитрий, — где там ей искать?

— Так и не нашли кто?

— Нет.

Разговор затронул дела базарные. Поговорили о жуликах. Их развелось много. Судят их в суде с утра до вечера. «Меньше трёх лет теперь не дают, — сказал Дмитрий. — Кило мяса украл на бойне — три года. Ведро картошки выкопал на колхозном поле — три года».

Расходимся по домам в потёмках. Поднялся ветер. Колючие снежинки секут лицо. Возле почты расстаёмся.

Покуда сидели у Дмитрия, восторженное настроение от разговора в канцелярии сгладилось. Но вот я, смахнув с валенок снег в сенцах, вхожу в комнату. Светло, тепло и чисто. Отец за столом шелестит своими бумагами. Стучит костяшками счетов. Поверх очков посмотрел на меня. Спросит, почему я задержался? Нет, не спросил. Раздеваюсь.

— Войска римлян подступили к городу ночью и расположились лагерем, — доносится голос сестры из нашей комнаты.

Выглянула мама из кухни.

— Что ты так поздно, сынок?

— Собрание было.

Сестра умолкла. Это она прислушивается к тому, что я скажу.

— Садись кушать.

Есть мне не хочется. Я наелся у Дмитрия. Но мама почему-то не любит, чтобы я бывал у него. Она уважает Дмитрия, это я знаю. Но когда услышала про женитьбу Дмитрия, всякий раз, как скажу, что был у него, настроение у неё меняется. Ласковые искорки в её глазах гаснут. Верхние веки опускаются ниже, глаза делаются меньше. В них появляется грусть. И возле губ отчётливее обозначаются морщинки.