Проруха - [23]

И тут Георгий Иванович, что называется, сделал охотничью стойку.

— Знаете, — заговорил он, — а ведь именно за восстановление одного из таких текстов Копчика и убрали. Чтобы не совал нос куда не нужно. Вероятно, вслед за телепатом уничтожили и сам текст. Или заперли туда, откуда уже никакой Копчик не достанет. Причем сделано все, надо признать, на редкость технично, организованно. В связи с этим у меня появилось убеждение, что это действия не рядового преступника, преследующего сиюминутную корыстную цель, а некой мощной, глубоко законспирированной организации, перед которой–то и стоит задача охраны подобных текстов… С этой минуты я в этом почему–то абсолютно уверен.

— Что значит «уверен»? А какие у тебя для этого основания? — поморщился Швед.

— Ребята, самое интересное, что я и сам толком не могу объяснить. Ощущение, будто говорил по подсказке некоего суфлера… А что, если я сейчас из нашего сыскарского эгрегора подсказку получил? Юр, может такое быть?

Студент пожал плечами.

— Ладно, давайте как–то подводить итоги планерки. Итак, мы выяснили, что Копчик — не просто телепат, а телепат–уникум, которому по силам восстанавливать информацию, физически не существующую. Как мне кажется, чтобы продвинуться в нашем расследовании дальше, в первую очередь нам нужно разобраться: что это за тексты такие, за восстановление которых можно даже жизни лишиться? Каким образом мы это сделаем? Нам придется засесть в бывшей «ленинке», пошарить по Интернету, наконец, пойти на поклон в Академию наук. Обратиться к тому же Вишняку. Еще к каким–нибудь авторитетам в этой области. Итак, распределимся. На этот раз по желанию. Кто пойдет в библиотеку?.. Ага, студенты. Хорошо. Вишняк достанется Сергуне. Шведу — Академия. Значит, мне по–стариковски сидеть за компьютером? Ладно, не возражаю. А сейчас можете быть свободны.

Сергуня взялся подбросить Юрочку на своем «опеле». Время шло к десяти, и город постепенно застывал. Да, да, хотя обычно в таких случаях говорят — засыпает. Автор ничего не может сказать в отношении Баден — Бадена, он там не бывал, а вот Минск к ночи именно застывает. Словно бетон в опалубке или кусок мяса в морозильнике. Поэтому в салоне добитой Сергуниной «вектры» казалось как–то особенно уютно. Было тепло и чуть–чуть угарно, неоновым салатом светились нещадно врущие приборы, по приемнику передавали «Песни нашей юности», а по крыше тарабанили крупные капли начинающегося дождя. Юрочка рассказывал Сергуне какую–то молодежную хохму, тот ржал.

На площади Бангалор «соколов Прищепкина» обогнал неприметный «жигуль», с борта которого к лобовому стеклу «опеля» вдруг протянулась красная неровная ниточка трассирующих пуль. Сергуня резко крутанул руль вправо, и машина, перепрыгнув обочину, согнула ствол молодого каштана.

Что удивительно, оба «сокола» отделались царапинами: пули прошли выше голов, а каштан послужил некой амортизационной подушкой. Сергуня начал было плакаться насчет машины, на что Юрочка резонно заметил: все могло кончиться гораздо хуже.

Георгий Иванович и Алеся Николаевна были знакомы уже три месяца, но телесно близки еще не стали. Люди старого честного понятия, не чета нынешней молодежи, спешащей взять от жизни все, но в результате получающей одни венерические неприятности, нежелательные беременности и все такое прочее. Георгий Иванович мог бы сопротивляться зову плоти и дальше, ведь он полностью удовлетворялся сыскарской практикой да чаем из паленой собачьей шерсти и лепестков жасмина. Можно сказать более, Георгий Иванович был готов ограничиться жизнью исключительно духовной. То есть пусть бы Алеся Николаевна только готовила ему жратву, стирала носки и слушала его сыскарские россказни. Однако Алеся Николаевна была против, под понятием духовной жизни подразумевала нечто другое. Может, квашение капусты, гадал Георгий Иванович.

Слава Богу, Алеся Николаевна не таскала его в театры, которые он ненавидел за недостаток комфорта и зрелищности: лежать во время спектакля невозможно и не на чем, жрать рекомендуется в буфете, морды друг другу ни артисты, ни музыканты не бьют, ни тебе стрельбы приличной, ни взрывов. Словом, архаизм какой–то, эти театры, рудименты прошедшего века. Швед, правда, рассказывал, будто в некоторых спектаклях артисточки раздеваются и поэтому к ментпомене, или как там ее, можно периодически приобщаться хотя бы из–за этого. Но ведь и по видео иногда удается посмотреть что–нибудь приличное. И для этого даже брюки гладить не нужно.

Да, еще одной причиной нелюбви Прищепкина к театрам было то, что все его дамы запрещали ему являться в театр в удобных мастерках и понтовых милицейских галифе. (При списании формы старого образца со складов киселевградского РОВД, Георгий Иванович сделал запас галифе на всю жизнь.) А глаженье брюк детектив ненавидел.

Однако Алеся Николаевна была выше театров, потому как природу любила. По ее словам, она часто даже не могла совладать с собой, бросала все, ехала в ближайший лес и смотрела кругом, смотрела… На что, интересно, смотрела? На кучки дерьма под березами или обрывки газет под соснами? Ну какая в Беларуси природа? Тайги нету, тундры тоже, везде следы деятельности человека с топором и бутылкой. Нет, этой «природной» залепы Георгий Иванович решительно не понимал. Если разобраться «на честняк», да что от той природы толку: комары и жара, стужа и дождь. Короче, полный набор метеорологического неудобства плюс мухи и кровососущий гнус.