Пророчество - [93]

У ворот нас дожидался слуга в ливрее Арунделов. С поклоном он придержал калитку, я подождал, предоставив Курселю галантно извлечь Мари из лодки и помочь ей пройти две ступеньки наверх. На ходу она подобрала юбки, избегая соприкосновения с тиной в тех местах, где река облизывает камни во время прилива, и обернулась ко мне, будто что-то припомнив:

— Ваш друг писец, Бруно, как бишь его имя?

— Дюма, — послушно подсказал я, хотя был уверен, что она и без меня помнит. — С ним что-нибудь случилось?

— Похоже, он сбежал. Сегодня утром мой супруг послал его с поручением, и с тех пор этот Леон Дюма не вернулся. Быть может, вам известно, где он прячется?

— Я не видел Леона Дюма с… — Я хотел было сказать «с нынешнего утра», но вовремя осекся при взгляде на Курселя: личный секретарь, как обычно, вздернул подбородок и присматривался ко мне так, словно от меня исходил скверный запах. — Не видел его сегодня, — кое-как закончил я.

Действительно, не видел, и это все более меня тревожило. Несколько раз во второй половине дня я подходил к маленькой комнатке в мансарде, но она все время была заперта. Я даже находил предлоги, чтобы время от времени заглядывать в кабинет Кастельно, однако стол писца оставался пуст. Под вечер и посол обеспокоился, поговаривал даже, не послать ли слуг на поиски пропавшего: он опасался, что Дюма, как я (по моей версии) накануне, подвергся нападению ретивых патриотов англичан, но меня глодала иная тревога. С утра молодой писец был не в себе, его пожирали чувства вины и страха из-за украденного перстня — вот и все, что я успел выяснить. Но чего именно он страшился? Он взял перстень, польстившись на деньги, так сказал Дюма, однако он мало похож на случайного вора, не устоявшего перед драгоценностью, скорее кто-то заплатил ему, чтобы заполучить это кольцо. Кто подговорил Леона на кражу? Тот ли человек, который затем подарил кольцо Сесилии? Вторжение Мари помешало ему рассказать свою историю до конца и получить от меня совет, куда же он ринулся в отчаянии? Не побежал ли с исповедью к кому-то еще? Не назвал ли имя своего заказчика? И самое главное: известно ли убийце, что Дюма заговорил? Я боялся за жизнь молодого писца, боялся также, что вместе с ним исчезнет еще одна важная ниточка.

— Мог и сбежать, — преспокойно заявил Курсель. — За те сведения, что он узнает из переписки посла, кое-кто заплатил бы немало звонких монет, а слуги за деньги продадут любого господина. Этому сорту людей доверять нельзя.

В голосе его послышался вызов, принудивший меня поднять голову и внимательнее всмотреться в посольского секретаря: он в самом деле что-то знал о делишках Леона Дюма или таким образом отыгрывался на мне? Чтобы разгадать эту загадку, для начала следовало бы разобраться в его отношениях с Мари. И что она успела подслушать, прежде чем отворила нынче утром мою дверь?

— Дюма — честный человек! — отрезал я, осторожно выползая на пристань — чуть было не споткнулся на мокрых ступеньках. — Почестнее иных моих знакомых.

Курсель холодно наблюдал, как я пытаюсь восстановить равновесие, но руки не протянул. Мари вздрогнула от холода:

— Хватит спорить! Всего-навсего писец — либо пропал, либо вернется. Уйдем подальше с этого ветра.

Слуга провел нас через приемный зал, богато украшенный резьбой и доспехами, в узкий коридор, где стены были зеленого цвета с позолотой. В конце коридора я заприметил тяжелую дубовую дверь, слегка приоткрытую — удалось разглядеть внутри стеллажи, груженные книгами в нарядных переплетах.

— Что это за комната? — спросил я слугу.

Он полуобернулся, не слишком довольный задержкой.

— Личная библиотека милорда Арундела, — отвечал он, едва шевеля губами. — Не останавливайтесь, прошу вас. Граф и милорд Говард ждут вас.

На слове «личная» слуга сделал выразительное ударение, и сердце мое гулко забилось. По пути я не раз еще оглянулся на заветную дверь, а слуга, не дойдя до конца коридора, постучал в боковую дверь между панелями и с поклоном проводил нас в хорошо освещенную комнату — не слишком большую, но с высоким узорчатым потолком и двумя окнами от самого пола до потолка. Длинный стол был уставлен серебряными блюдами, изысканными светильниками для множества свечей — все так и сверкало в их пламени. С облегчением я обнаружил, что каменный пол густо усыпан душистым камышом. На это я и рассчитывал.

Мы припозднились, почти все уже собрались и поднялись из-за стола, приветствуя нас. Филип Говард шагнул нам навстречу, простирая руки. Вместе с ним двинулась к нам и косматая белая псина ростом хозяину почти по пояс — английская гончая, насколько я понимаю, вытянула морду, дрожа от возбуждения.

— Мадам де Кастельно, сеньор де Курсель, bienvenus, — изящно раскланялся граф. — Мастер Бруно! Benvenuto, добро пожаловать.

— Постарайся обращаться к Бруно правильно, Филип, — посоветовал ему Генри Говард — он, едва привстав, тут же уселся на место. — Бруно — доктор богословия и ужас как обижается, если про это забывают. Иисусе Христе, Бруно, что у вас с головой? Я слышал, что вы любитель подраться, но думал, с этой привычкой вы расстались в Италии, как и со своими обетами.