Пророчество - [37]

Я постарался выдержать и ответить взглядом не дерзким, но дающим понять, что запугать себя я не позволю.

— Отошлите его. — Мендоза повелительно махнул рукой, будто он тут командовал. — И его тоже, — указал он на Дюма, съежившегося и трепетавшего за маленьким столиком в углу. — То, что я собираюсь сказать, не предназначено для слуг.

Кастельно, смущенно улыбаясь, указал мне на дверь. Дюма вскочил и принялся складывать разбросанные на столе бумаги; Мендоза следил за ним, пыхтя от нетерпения. В коридоре Дюма тревожно ухватил меня за руку.

— Как вы думаете, какие новости он принес? — шепнул он.

— Могу только догадываться: Филипп согласился поддержать испанским золотом дело Марии Стюарт. Если так… — Я не стал договаривать, и так все было ясно. — Ставки повышаются, Леон. Надеюсь, мы с тобой не подведем.

В галерее первого этажа, на обратном пути в мою комнату, я вновь наткнулся на Мари де Кастельно: теперь она стояла рядом с Курселем в глубокой нише окна; сблизив головы, они что-то шепотом обсуждали и смолкли, завидев меня. Курсель с видом захваченного врасплох преступника отшатнулся от Мари. Что-то знакомое почудилось мне в этом движении. Должно быть, все мужчины рядом с Мари так чувствуют и так ведут себя. Ее интонации, ее прикосновения невзначай создают неуместную интимность, она же словно и не догадывается об этом или делает вид, будто не догадывается.

— Так как, Бруно? — весело окликнула она меня, хотя я специально ускорил шаги в расчете миновать эту парочку без задержки. — Вы спросили его?

— Спросил его о чем, мадам?

— Право, Бруно, мне кажется, это я должна давать вам уроки памяти. Вы спросили его насчет наших занятий?

— К сожалению, такая возможность не представилась. Нас прервали.

— Вот как? Кто же?

— Испанский посол.

— Мендоза здесь? — Она обменялась быстрым взглядом с Курселем. — Прошу прощения, господа. — Прошуршав юбками по галерее, она мгновенно исчезла за поворотом.

Курсель глянул на меня и пожал плечами. Ненавижу эту галльскую ужимку.

Бархатный мешочек так и лежал нетронутый у меня под подушкой. Косые лучи солнца проникали сквозь слуховое окошко, и я вновь выложил все три предмета на кровать, чтобы хорошенько рассмотреть их. После падения стекло едва держалось в черепаховой рамке, а когда я попытался его вправить, то вдруг понял с изумлением, что так и задумано: стекло вынималось. Очень бережно я принялся двигать стекло из стороны в сторону, и оно вышло из оправы. За ним обнаружился клочок бумаги. Дрожащими пальцами я развернул его, разровнял — и сердце чуть не выскочило у меня из груди. Вновь ставшие уже чересчур знакомыми символы Юпитера и Сатурна, а под ними дата: 17 ноября. Вот и все. Я повертел бумагу так и сяк, поднес ее к лицу и обнюхал в надежде, что на ней осталось и другое, тайное сообщение, написанное апельсиновым соком, но бумага ничем не пахла. Сердце все яростнее стучало в ребра, я не знал, на что наткнулся, но это, несомненно, было как-то связано с убийством Сесилии Эш. Дата ничего не говорила мне, но, очевидно, и это число, и символы планет означали что-то важное для человека, спрятавшего послание в зеркале. Вероятно, сообщение это что-то значило и для Сесилии. Вряд ли она, бедная, догадывалась, что до 17 ноября ей не суждено дожить.

Если в зеркале спрятано тайное сообщение, так, возможно, и другие дары имеют некий смысл, внятный лишь дарителю и той, для кого они предназначались? Кольцо с французской надписью — буква в ней конечно же пропущена с умыслом.

Sa Virtu M'Atire — чья добродетель? Сесилии? Или кого-то другого? Мне кольцо налезало только на мизинец, хотя у меня тонкие пальцы; оно было явно изготовлено не для мужской руки. Я кое-как надел его и повернул руку, чтобы разглядеть надпись под другим углом, и тут заметил красное пятно на другом пальце, на указательном, который я час тому назад смочил духами. Кожа натянулась, волдырь зачесался, а когда я потер его, как огнем полыхнул. Ничего себе духи, ужаснулся я. Хорошо еще, на вкус не попробовал. Что за дешевка в таком дорогом флаконе, да и прочие подарки недешево стоили. И тут на меня снизошло озарение, я вскочил, сжимая в руке злосчастный флакон, заходил из угла в угол, чувствуя, как холодный пот течет под воротник. Идеи распирали меня, нужно было срочно с кем-то поговорить. Прежде я бы разыскал Сидни, и впервые я горестно пожалел о разлуке с ним. Я не знал даже, успел ли он с молодой женой вернуться в Лондон, но если и вернулся, в Лондоне нам нельзя сохранять ту же близость, что в Оксфорде, иначе я лишусь и того малого доверия, что еще оказывали мне в стенах французского посольства.

С кем же поговорить? Я не мог прямиком отправиться с этим к Уолсингему, хотя он-то и подключил меня к расследованию убийства Сесилии Эш, вернее, не хотел обращаться к нему, пока не соберу доказательства в пользу моей теории. Есть еще, конечно, Фаулер. Уолсингем назначил мне его в связные вместо Сидни, и по уму следовало доставить ценную информацию ему, хотя сдержанный, непроницаемый шотландец отнюдь не внушал мне такой симпатии, как яркий и шумный Филип Сидни. Тяжело опустившись на кровать, я загрустил о том, что остался без дружеской поддержки Сидни; он-то женился, а я в Англии один-одинешенек. Однако с Фаулером не хотелось делиться и по другой причине, не только потому, что наш с ним контакт предназначался исключительно для передачи сведений о заговоре, зреющем в недрах Солсбери-корта. Нет, это было личное дело, вопрос чести. Эбигейл доверила мне тайну Сесилии Эш, и я должен был сам пройти до конца по этому следу, проявить свои таланты, отыскав убийцу самостоятельно, не вовлекая человека вроде Фаулера, который составлял мне конкуренцию в борьбе за расположение Уолсингема, пусть министр и велел нам работать вместе.