Пророчество - [117]

Вернувшись в свою комнату и приведя себя в порядок, я принялся размышлять насчет того письма от Генри Говарда, что Курсель и Мари читали в эту самую минуту, и сильно разволновался. Правды он им не откроет, но я бы на его месте сочинил правдоподобную историю насчет того, как он уличил меня в шпионаже, и попросил бы не спускать с меня глаз, пока ему не представится шанс уничтожить меня и в моем лице опасность, грозящую общему делу.

Чего бы я не отдал за возможность поговорить с Сидни: он бы похлопал меня по саднящему плечу и посмеялся над моими опасениями, а потом обнажил бы свой меч и защитил меня от всех врагов. Но Сидни далеко, в усадьбе Уолсингема, а я вряд ли доберусь туда живым, если люди Говарда уже подкарауливают меня. В оконные рамы ударил ветер, они задребезжали; за окном не видать ничего, кроме набухших серых туч. Грудь стеснило страхом; бегство в Англию, думал я, было роковой ошибкой: я искал тут убежища от преследователей, но едва ступил на этот негостеприимный остров, как поссорился с местными католиками, и теперь они жаждут моей крови. С тем же успехом мог бы оставаться в Неаполе, и винить некого, кроме себя самого: мог бы и не принимать предложения Уолсингема, не становиться его соглядатаем. Я согласился из уважения к этому достойному человеку, а также — об этом я говорил Фаулеру — из уважения к английским свободам, которые следует уберечь от тирании Рима. Согласился — что ж себе врать — и потому, что хотел услужить министру королевы и самой королеве, обеспечить бедному Джордано высочайшее покровительство, без коего философу и писателю не преуспеть. И теперь, бродя по своей тесной мансарде, я не знал, как уберечь свою жизнь: и в посольстве прикончат, и за его стенами поджидают.

Но ведь и у меня в Лондоне есть свои люди. Сидни для меня недостижим, но есть другой человек, которому я могу довериться. Если по пути меня не перехватят и я доберусь до Сент-Эндрюс, то рядом с Фаулером напасть на меня будет уже не так просто. Мне представился бедняга Дюма, как он сворачивает в проулок у причала, вылетевшая из тени петля сдавливает ему горло — ни вздохнуть, ни вскрикнуть, — как он бьется в последних судорогах, застывает и его тело, будто мешок с отбросами, летит в реку. Если меня не постигнет та же участь, прежде чем я доберусь до Фаулера, я смогу обсудить с ним еще сырую гипотезу, идею, которая пришла мне в голову этим утром в беспокойном полусне: не Мари ли де Кастельно по наущению герцога Гиза спланировала отравление Елизаветы в годовщину вступления на престол? Выкупила у Дюма перстень и подослала Курселя — у него ведь вполне смазливое личико — соблазнить Сесилию и передать ей орудие убийства. Сесилия струсила, и ее уничтожили. Возможно, убийство обставили как «католическое», чтобы привлечь внимание двора к католикам-англичанам. Одного моей гипотезе недоставало: непосредственного исполнителя убийств. Мари, по моему мнению, без капли сомнения отняла бы у девушки жизнь, но ей бы не хватило сил, да и побрезговала бы: убийство — работа для слуг. А Курсель из тех хлюпиков, что падают в обморок при виде капельки крови, или он умеет притворяться куда лучше, чем мне думалось. И даже если оба они, Мари и Курсель, причастны к этому грязному делу, они стояли возле меня и никуда не отлучались в начале концерта, когда кто-то убивал Эбигейл Морли. Так кто же третий, кто их таинственный сообщник?

Переборов слабость, я застегнул камзол и собрался выходить; не стану я мерить шагами комнату, дожидаясь, словно в клетке, подосланных Говардом убийц. Поверх камзола я накинул плащ и тут сообразил, что кожаные сапоги для верховой езды остались в усадьбе Арундел, придется надеть башмаки, которые я хранил на хорошую погоду, а улицы сейчас, после дождя, превратились в сплошное болото. Под моей кроватью одна половица приподнималась. Там я хранил деньги, полученные от Уолсингема. Сумма небольшая, особенно учитывая, чем я рискую, но по крайней мере это вспомоществование позволяет мне жить по лондонским ценам, что было бы невозможно на «стипендию» от короля Генриха, да и поступает она нерегулярно. Придется потратиться на новые сапоги, а то лондонскую зиму без них не протянешь. Даст бог, Фаулер сходит вместе со мной к башмачнику. Надо бы прихватить из кабинета Кастельно забытый там кинжал и отважиться выйти из посольства. Все лучше, чем дрожать у себя в комнате, перебирать бесконечные гипотезы, не располагая убедительными доказательствами в пользу хотя бы одной из них.

Лишь дворецкий видел, как я выскользнул из парадной двери, накинув на голову капюшон плаща. Если сочтет нужным, пусть предупредит Мари и Курселя. Я решил держаться главных улиц, двигаться в толпе и таким образом постараться избежать печальной участи Леона Дюма. Правда, в толпе нетрудно сунуть человеку нож под ребра и тут же раствориться среди прохожих. Я крепко сжимал рукоять моего кинжала, бдительно озираясь по сторонам.

Возле Флит-бриджа за спиной послышались шаги, и я резко обернулся, не давая преследователю времени напасть или скрыться, но вместо убийцы увидел тощего, испуганно взирающего на меня паренька. В следующую минуту я узнал его: Джем, слуга из Уайтхолла, тот самый кухонный мальчишка, что служил Эбигейл курьером и передал ей подложное сообщение от меня, приглашение на смерть. Я убрал руку с кинжала — не стоило еще пуще запугивать мальчишку — и шагнул к нему. Джем вытащил из-под куртки какой-то листок.