Пророчество - [115]

И вот уже ее губы прижались к моим, и я позволил ей делать все, что она захочет; моя совесть и воля спрятались в недоступной точке размером с булавочную головку где-то в глубине моего черепа; усталость и отчаяние обессилили меня, а тело реагировало так, как реагирует тело. Среди прочих бессвязных мыслей, кружившихся в моем мозгу, пока женские пальцы, скользнув по моему кадыку, расстегивали на мне рубашку, мелькнуло и воспоминание о взгляде, которым она накануне обменялась с Дюма в моей комнате. Молодой писец боялся ее. Эта женщина, чей язык раздвигал мои губы, чьи руки стаскивали с меня рубашку, ноготки шаловливо царапали спину, вполне вероятно, отдала приказ заставить Дюма замолчать.

Рубашка упала на пол; Мари провела рукой по моей груди, а затем, взяв за обе руки, повела к кровати, отодвинула полог и всем телом навалилась на меня, так что я рухнул поперек постели. Она опустилась рядом — не так-то это просто в пышных юбках с фижмами, — и я прикрыл глаза, чувствуя лишь, как ее волосы щекочут мое тело, губы спускаются по моей груди к животу, опытная рука массирует внутреннюю сторону бедра, кожу будто опалило огнем, хотя мысли еще бродили далеко.

Вдруг из коридора донесся женский голос:

— Мадам!

Мари взметнулась как ужаленная, жестом велела мне закинуть ноги на постель, затаиться.

— Что вам, Бернадетта?

Раздался робкий стук в дверь.

— Позвольте зайти к вам, мадам? Я насчет Катрин.

— Это не может подождать? — проворчала Мари.

— Боюсь, что нет, мадам. У нее жар и болит живот.

— Я же не врач. Посулите ей вызвать кровопускателя, и она сразу прекратит свои игры.

Голос по ту сторону двери испуганно настаивал:

— Она не притворяется, мадам. Она очень горячая на ощупь. — И гувернантка горестно добавила: — Девочка зовет маму.

— Ладно, хорошо. Через минуту приду.

Мари резко поднялась, расправила складки платья и, подмигнув мне, шепнула:

— Жди здесь.

Полог она задернула. Я лежал неподвижно. Щелкнул дверной замок. Усилием воли я заставил себя сосредоточиться на ближайшей задаче. Подтянул штаны и перебрался к письменному столу, просмотрел брошенные Мари бумаги. Письмо начиналась словами «Mon cher Henry», и я вообразил, будто она обращается к «моему дорогому Генри Говарду», но вскоре натолкнулся на слова о короне Англии, которая присоединится к короне Франции. Так она писала французскому королю Генриху? Должно быть, я что-то неправильно понял, решил я и вчитался внимательнее. На той же странице мелькнуло упоминание о «шотландской кузине», которую легко будет устранить, и о том, что «правление нашего жалкого монарха» близко к завершению. Челюсть отвисла от изумления. То было послание Генриху Гизу, послание интимное, полное намеков на близость: тут и горечь разлуки, и память недавних соитий, и мечта воссоединиться, как только Богу это будет угодно. Постскриптум был написан небрежно, видимо, в спешке: «Не знаю, когда ты получишь это письмо, я не смогу послать его обычным путем». Рядом со своим именем она изобразила розу.

Я положил бумагу на стол и задумался. Поразительное дело этот план вторжения — каждый участник преследует собственные цели. Генри Говард хочет всех обойти и стать королем, а у Мари тоже есть тайный умысел. Выходит, она весьма близка к герцогу Гизу, а тот считает английский трон своей законной добычей, стоит лишь устранить королеву или двух. Интересно, как далеко заходят планы самой Мари: уж не рассчитывает ли она «устранить» супруга заодно с «жалким» французским королем и занять место рядышком с Гизом?

Я вернулся к туалетному столику, покрутил в пальцах зеленую бархатную шкатулку, покачал головой. Все заговорщики толкуют о религии, о своем долге перед христианским миром и бессмертными душами англичан, а каждого из них интересует лишь собственное возвышение. Мендоза и испанский король готовят войска для вторжения тоже не из набожности, будьте уверены. Продолжая вертеть в руках зеленую шкатулочку, я прикинул: если вторжение состоится, честолюбцы разорвут страну на части, как уличные псы терзают случайно перепавший им кусок мяса. Елизавета Тюдор, конечно, погибнет, но и для Марии Стюарт триумфальное возвращение на трон вскоре обернется несчастьем, если верх одержат заговорщики, и всех разумных, добрых людей из Тайного совета — Уолсингема, Бёрли, Лестера, — разумеется, уничтожат. Маленький остров с его странными обычаями и драгоценной свободой, предоставляемой тем, кто, подобно мне, впал в немилость у Рима, погрузится в горе и смятение, по сравнению с которыми даже пророчества грошовых памфлетов покажутся детской сказкой. И кто тогда явится наводить порядок? Испанцы и французы, а за спиной у них — папа.

Зеленая шкатулка ничего не могла мне подсказать. Я вовсе не специалист по украшениям и никоим образом не мог угадать, досталась ли эта вещица Мари от Дюма или же это самое обычное вместилище для драгоценностей, никак не связанное с тем перстнем. Имя погибшего писца навело меня на новую мысль: что означала поспешная приписка к посланию Гизу? Мари сообщила, что не сможет воспользоваться обычным способом переправлять письма, то есть через Дюма? Если Гиз был ее любовником, вряд ли она могла переписываться с ним по дипломатической почте, ей требовался другой, тайный канал связи. У Гиза имелись в Англии агенты и курьеры — он держался так, словно уже стал королем, по крайней мере запасным, — и Дюма, часто выходивший из посольства, доставлявший письма к Трокмортону, а также официальную посольскую корреспонденцию, вполне мог встречаться и с ними. Он с готовностью выполнил бы любое поручение, если посулить ему денег. Не это ли в итоге стало причиной его смерти? Может быть, Мари вообразила, будто Дюма делится со мной ее секретами? Герцога Гиза я встречал при французском дворе: красивый мужчина тридцати с небольшим лет, густые кудрявые волосы, держится как настоящий король. Король Генрих откровенно его побаивался, и многим Гиз, вероятно, казался богоданным вождем французов, особенно восторженным бабам, вроде Мари де Кастельно. В зеркале отражался мой обнаженный торс, и я прикинул, достались бы мне те же ласки, что и претенденту на французский престол, если б гувернантка не прервала нас, и сам на себя рассердился за то, что досадовал об упущенной возможности.