Пророчество - [111]

Посол кивнул и так и не поднял голову, будто она была слишком тяжела для него. Меня охватило странное желание — рассказать ему обо всем, о заговоре внутри заговора, о честолюбивых замыслах Генри Говарда, об интригах его собственной жены, о кольце, украденном Дюма. Я так устал, что на одно безумное мгновение мне показалось, будто ноша станет легче, если разделить ее с этим немолодым, справедливым человеком, если признаться моему доброму покровителю, не находящему себе места среди множества враждующих фракций, что я не тот, за кого он меня принимает, что с первого дня я обманывал и предавал его, но в конечном счете цель у нас одна: предотвратить войну. Настолько силен был этот порыв, что я зажал рот рукой и опустил глаза, дожидаясь, пока безумие оставит меня, развеется как дым. Я избрал себе двойную жизнь и должен хранить верность хотя бы такому выбору, пусть усталость порой и сбивает меня с ног.

— Сидишь целый день в одной комнате с человеком, а что, в сущности, о нем знаешь? — приглушенно рассуждал Кастельно, проводя меня по коридору к двери за кухней. — Я никогда его ни о чем не спрашивал, только отдавал бедному мальчику распоряжения с утра до ночи. Вряд ли он был счастлив в Англии, но он никогда не жаловался.

Посол приподнял висевший у пояса ключ, отпер дверь, и мы вышли во двор, к хозяйственным пристройкам и складам. Босым, озябшим ногам больно было ступать по камням, но об этом Кастельно, обычно такой заботливый, не вспомнил, не следовало и мне ныть. Небо посветлело настолько, что в свечах надобности больше не было, а когда Кастельно распахнул дверь одной из пристроек, я отчетливо увидел уложенное на козлах тело, голова была откинута под странным, неестественным углом. Кастельно остановился в дверях, словно встал на караул, но не решался глянуть на труп, а я, поплотнее кутаясь в халат, медленно направился к покойнику.

Большие, вечно испуганные глаза были закрыты, но и в смерти лицо молодого человека не казалось умиротворенным. Оно было все в синяках и кровоподтеках, раскрытые губы сильно отекли. Осторожно, одним пальцем, я оттянул ворот рубашки и увидел отчетливый след удавки вокруг шеи. Представилось, как он брел по улочкам возле дока, погруженный в мрачные мысли о том проступке, в котором он пытался мне исповедаться, а убийца выступил из засады с веревкой или тряпочным жгутом наготове.

— На него напали средь бела дня, — пробормотал я, прощально касаясь его холодной руки.

Кастельно переступил с ноги на ногу:

— Вы же знаете, что творится в доках, Бруно. Опасный район. Лодочники орут и ссорятся, они пьяны с утра. Воры поджидают малейшую оплошность. И что бы ни произошло, никто ничего не видел.

— Но по Леону не скажешь, чтобы у него было чем поживиться, — продолжал я, оглядывая выношенные, перемазанные илом штаны.

— О чем вы?

Я помедлил: у посла и так огорчений хватало, может быть, пусть лучше думает, будто Леон пал жертвой случайного грабителя?

— Думаете, на него напал не уличный вор, а кто-то, кому было известно, кто он и куда идет, — сам ответил он, не дождавшись меня.

Кастельно оглянулся на дверь, прикусил костяшку указательного пальца, и на миг я с ужасом подумал, нет ли и у него какой-нибудь страшной тайны. Мы стояли по разные стороны от тела; Кастельно поднял голову и взглянул мне прямо в глаза:

— Самое главное, Бруно: мне неизвестно, успел ли он отнести письмо Трокмортону. Олдермены сказали, что на теле ничего не нашли, но письмо могли и украсть. Если его выследили, если проведали… — Голос его оборвался.

— Проведали, что Трокмортон — связной у Марии Стюарт?

— Говорят, у Фрэнсиса Уолсингема глаза повсюду. — Кастельно нервозно подергал себя за бороду, а я отвел глаза и уставился на мертвое тело. — Трокмортон мог допустить оплошность. За слугами Марии, вероятно, внимательно следят, должно быть, запомнили, как часто Трокмортон приезжает в Шеффилд. Признаюсь, Бруно, — зашептал он, еще более понижая голос, — с того момента, как я узнал о смерти Леона, я все больше тревожусь насчет его лояльности. Он был допущен к моим личным письмам, к тайным кодам, ко всему. До сегодняшнего дня я ни разу не усомнился в нем, а теперь ни о чем другом думать не могу. Что вы скажете, Бруно? Мог ли он соблазниться английским золотом и продать меня и Францию?

Глаза посла тревожно расширились, и я понял, что этот человек снедаем не только усталостью, но и страхом, и укрепился в своем долге, хотя его слова пронзали мне душу и глаза мои невольно ускользали в стыде и смущении от взгляда Кастельно. Я не мог признаться и решительно покачал головой, стараясь его ободрить:

— Вы позволили призракам запугать вас, господин посол, — заговорил я успокоительно, вспоминая, как утешал меня отец, если я в детстве просыпался от ночного кошмара. — Вы несете тяжкое бремя, человек послабее рухнул бы под ним. А это несчастье, — ласково коснулся я рукой остывшего тела Леона, — потрясло нас всех. Но Леон, готов присягнуть, был верен вам и Франции. Нельзя поддаваться пустым страхам и забывать о главной нашей задаче. Вы сами сказали: доки — место опасное, тем более для иностранца.