Прописные истины - [33]

Но осень кончается, и аврал, тревожащий, будоражащий аврал, кончается, и уходят по раскисшим дорогам, сквозь круговерть мокрого снега, окончательно разбитые старые грузовики, пригнанные на уборку, и долгая зима опускается на село, долгая зима с ее размеренной жизнью.

Как-то весной, когда стаял уже снег и на машинном дворе нельзя было сойти с дорожек, выложенных плитами: по колено в грязи увязнешь, — Сенька услышал случайный разговор мужиков о том, что набирается бригада пастухов на дальние выпаса, на все лето, до поздней осени. Еще говорили мужики, что заработки там хорошие, по шесть — восемь рублей за центнер привеса платят, но скотину пасти надо с восхода до заката, и для этого дела привычка нужна, волком ведь взвоешь: весь день словом перемолвиться не с кем.

Бригаду набирал некто Темирбай, казах из дальнего отделения совхоза; их, казахов, много на юге Тюменщины, Сенька его не знал, видел как-то раза два — и все. Нашел он Темирбая на совхозном складе, в том его отсеке, где лежали на полках хомуты, дуги, стояли свежевытесанные новенькие оглобли, несколько плетеных коробов для тарантасов, висели на гвоздях вожжи, уздечки, шлеи. Сенька не думал, не предполагал даже, что все это лошадиное хозяйство еще живет, и не старье какое-нибудь, а новенькое: значит, кто-то делает все это, занимается. Темирбай, коренастый старик, могучий еще, из одних жил свитый, словно кряж березовый, ходил по складу, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, как утка, — Сенька потом узнал, что это с войны еще, обе ноги миной перебиты были — без шапки, волосы короткие, жестким ежиком торчат, с густой проседью, усы тоже сивые, скобкой, подбородок чисто выбрит.

— Жена есть? Корова есть? — спросил он, когда Сенька путано объяснил ему, что хочет в бригаду пастухов. Сенька аж смешался от такого вопроса, потом опомнился, ухмыльнулся, подумал: «Серьезный мужик…» — и объяснил, что жены еще нет, не обзавелся, а корова есть, мать держит…

Стадо разбрелось по лощине между двумя гривами березовых лесков: бычки хорошо вылежались в обед на тырле, в маленькой густой роще у лагеря пастухов, оголодали, и сейчас неторопливо пожирали, стригли молодую траву, особенно сочную здесь, в низине. Спокойно паслись, не бегали как оглашенные, даже Пегий и Скелет. Сенька их ненавидел: они баламутили все стадо. И глядя на них, он думал, что и среди этих бессловесных есть ведь свои твари, от которых житья никому нет. Казалось бы, что тебе еще надо: ешь траву, пей, спи, мычи и радуйся жизни. Но ведь нет — словно черт какой вселился в этих двух: поднимут морды, ноздри вывернут, глаза свои бессмысленные вытаращат и прут напролом. Куда, зачем? Да никуда, просто так, от дури, от вредности своей. А стадо, конечно, за ними. Только завернешь, собьешь в кучу — глядь, снова Пегий и Скелет устремились куда-то, ни еды, ни питья им не надо. И как будто бог одной метой пометил их: оба худющие, ребра торчат, шерсть свалялась, а морды такие, что Сенька смотреть на них спокойно не может: вся их противность на мордах написана.

То ли дело Ленивый. Чуть ли не самый маленький в стаде, зато самый круглый, самый жирный. Шерсть у него палевая, блестящая, морда тупая и сонная, глазки всегда полуприкрыты длинными ресницами. Для него главное в жизни — есть, спать и не торопиться. Он всегда в хвосте плетется. И когда стадо надо перегонять, Сенька с удовольствием прохаживается слегка длинным кнутом по гладкой жирной спине бычка. Но Ленивый и здесь не суетится, не кидается сломя голову как эти две твари, Пегий и Скелет. Нет, Ленивый слегка вздрагивает от удара и трусит, подкидывая круглый зад, впереди коня ровно настолько, чтобы не достать было кнутом. Ленивые, они все хитрые. К вечеру Ленивый набивает брюхо травой так, что бока у него раздуваются, и он, если смотреть сзади, становится похожим на бочонок на тонких ножках. Сенька всегда хохочет, глядя на него.

С бычками трудно. Телки, те всегда кучно держатся, не разбегаются. А эти все норовят каждый сам по себе, одно слово — мужики. Но сейчас стадо спокойно, и Сенька, спрыгнув с седла, осторожно разнуздал Мальчика, вытер о штаны белую, перемешанную с зеленью травы пену, капавшую с удил, и только хотел хлопнуть коня по крупу, как увидел паута. Он впился в круп Мальчика прямо у задней луки седла, так, что Мальчик не мог смахнуть его хвостом, и давно уж впился, весь влез в шкуру, почти слился с ней. Сенька с омерзением придавил его кнутовищем, и паут прямо-таки лопнул: одно только ярко-красное пятно крови на черной шерсти осталось: напился, гад. «Плохо коням летом, — вздохнул Сенька, вытирая кровь пучком травы, — и откуда только берутся кровопийцы всякие».

Он разулся, с наслаждением пошевелил пальцами: устают все-таки ноги в кирзовых сапогах, и лег в траву, в легкую тень берез, насквозь просвеченную солнцем. Мальчик хрустел травой у самого уха, от его теплого дыхания высокие травинки шевелились.

— Уйди, Мальчик! — рассердился Сенька. — Щекотно же!

Конь тихонько всхрапнул, словно обиделся, и, звякнув мундштуками болтающихся под шеей удил, отошел, пронеся копыто у самого лица Сеньки. «Странно, — подумал Сенька, — смог бы я вот так спокойно лежать под копытами коня раньше, два месяца назад. Да ни в жисть. А сейчас вот — пожалуйста. Привык. Темирбай сказал: «Никогда не было, чтобы конь на человека наступил. Конь — не скотина».