Прописные истины - [30]

Они спустились по узкой лестнице, вышли на улицу.

— Ты в гостинице? — спросил Зацепин.

— В гостинице, — сказал Виктор.

— Ну, давай тогда. До завтра. Я за тобой вечерком зайду.

— До завтра, Василий Васильевич, — Виктор пожал ему руку, улыбнулся облегченно и пошел вдоль по сквозной совхозной улице. Голой, без деревьев, мимо казенных двухэтажных домов с кое-где заколоченными горбылем окнами, мимо дощатых сараев, мимо котельной, снег вокруг которой был черным, измызганным. Шел и ежился от этого неуюта, от этой зимней сумеречной неприветливости. «Целина», — бормотал он и сам не знал, что же хочет этим сказать.

Приехав сюда полгода назад, после Уральского университета, Виктор сразу же заметил, что многие люди в этом краю постоянно помнят о том, что было, считай, четверть века назад, отсчет с того времени ведут. На летучих пирушках редакционные старики, газетные зубры, нет-нет да и вспоминают те годы, вспоминают московских ребят из «Молодого целинника», была такая газета, поют забытое уж всеми «Вьется дорога длинная…», читают стихи тех лет: «Степь без края. Солончаки. Небосвод пропылился весь. Если родина есть у тоски, То, наверное, где-то здесь». Да что газетчики! Виктор однажды слышал, как в полуночном городском автобусе какой-то подвыпивший товарищ средних лет минут пятнадцать заунывно тянул самодельную песню на известный мотив из старого индийского фильма:

Никто нигде не ждет меня:

Целинщик я-а-а. Целинщик я-а-а…

«Ария «целинщика», — смеялся тогда Виктор, рассказывая ребятам.

За гостиницей ничего не было. Даже горизонта не было: знобящая серая мгла.

Василий Васильевич, распрощавшись с Виктором, долго не мог решить, куда ему идти: в мастерские поздно уже, ни к чему, а домой вроде рано, тоже как-то ни к чему. И в конце концов зашагал по дороге за поселок, куда глаза глядят: настроение такое было.

Чего это корреспондент вдруг сник, думал он. Вначале бойко начал, познакомился, посидите, говорит, подумайте, соберитесь с мыслями. А постоял у окна — и сник. Ишь, с пятьдесят шестого года. Это, выходит, когда Саня Казаев погиб. Нет, Саня в пятьдесят пятом. А в пятьдесят шестом — Иван.

Василий Васильевич вспомнил слова корреспондента о том, что он, Зацепин, из всех один остался, и начал мысленно перебирать старожилов. Они никогда не различали, кто первым приехал, а кто потом. Нет, врет. Еще как различали! Долго различали, все «молодых» носом тыкали. Только потом, как на второй десяток лет перевалило, — забылось, стерлось. Да и не стерлось, а просто постарели, другие заботы пошли. Их и было-то всего восемь человек. Вперед выслали, чтобы место нашли, определились. Он трактор вел, а ребята — в вагончике. Нет, к трактору еще раздвига была прицеплена, огромный треугольник такой, железом обитый. Сейчас, наверно, и не знают, что это такое. А тогда без раздвиги никуда. Раздвига, а к ней уже вагончик цеплялся. Погода точно такая же стояла. Она здесь всегда такая: тянет и тянет поземка, не ослабевает и не усиливается. С непривычки, как трактор вел, в глазах рябило. Потому и не поверил себе, когда вдруг домишки какие-то увидел. Село, оказалось, Веселовка. У пацана, что по улице шлялся, спросил, как до озера Айбалык добраться. А тот ему — «дывысь» — и рукой показывает. «Дывысь, дывысь, — пробурчал тогда он. — Откуда это здесь хохол-то взялся?» Но особо не удивился, не до того было. Потом только, оглядевшись, все они поняли, что не они первые, и до них здесь жили и землю пахали. Говорят, с девятьсот девятого года еще. Тоже, считай, со всей России. А до них еще — казахи-кочевники. У них здесь, на Айбалыке, зимовка была. Жили — и ничего.

Озеро они по сухому камышу определили. А так — плоско все, снег и снег, как везде. Айбалык, как потом узнали, на казахском — лунная рыба. Говорят, рыбы здесь было столько, что теплыми лунными вечерами, когда она на поверхность выходила, все озеро золотом горело. Так и было, наверно. Зря ведь не назовут.

Первую ночь они продрожали, как цуцики: вагончик насквозь продувало. А днем снегу натопили и вагончик водой обливали, лед наращивали. Избушка ледяная получилась, сразу полегче стало.

Хорошо шагалось, неспешно думалось. Черт, в кои-то времена и побыть одному, повспоминать-то, оказывается, сладко. А то все некогда, все крутишься.

Выходит, один из всех. Да, а совсем недавно еще Славик Нехай был. Но Славик не с ними начинал, он из «Краснодарского». Фамилия вроде украинская, а имя чудное — Аслан Нурович. Адыгеец вроде, из Краснодара, в общем. В «Краснодарском» — они все из Краснодара. Горьковчан потом привезли. Так горьковчан сразу по всем совхозам раскидали: девчат много было. Всех сразу и разобрали, ему, правда, не досталось.

Славика он еще с тех времен помнит. Славик тогда в «Краснодарском» комсоргом был, на быках воду возил. Только где они быков добыли — непонятно.

Тогда они все друг друга знали. Носились по степи как оглашенные, сто километров — не расстояние, вся степь — наша. Молодые были.

Потом Славик стал председателем рабочкома, председателем сельсовета даже был, а через несколько лет, после совпартшколы, стал в «Краснодарском» же секретарем парткома. Два года назад, когда в их совхозе стало совсем плохо, Нехая сюда перебросили, к ним, на укрепление. Один человек, вроде — что он может? Но всем сразу легче жить стало, радостней. Точно: именно радостней. Заколоделые мужики оттаивали, когда Нехай заходил в мастерские, здоровался, разговаривал. Всегда чистенький, невысокий, аккуратный, как шахматная фигурка, со всеми всегда только на «вы» — чем он людей брал, черт его знает. Через две недели Нехай знал по имени-отчеству весь совхоз, каждого, до замшелых старух добрался. Всех ребятишек знал, кто где учится, кто чем болеет, у кого муж пьет, чья бабка о пенсии хлопочет, добиться не может — все знал. С последним забулдыгой уважительно разговаривал. А народ за уважение што хошь сделает.