Прописные истины - [10]

Она не знала, радоваться ей или огорчаться этой его твердости, уверенности в себе и в своих поступках. Но, во всяком случае, это был первый и, наверно, последний случай, когда она позволила себе вмешаться в его дела.

Когда сын приезжал вечером с сенокоса, уходил в душевую, пил чай и падал потом на кровать, лежал в изнеможении, разбитый и разомлевший, — она робела перед ним. И это было странно. Была она в гостях у других своих детей, людей солидных уже, они приходили вечером с работы и суетились вокруг нее, и она принимала все это как должное, ей и в голову не приходило, что они с работы, устали и их надо пожалеть, дать отдохнуть. Она всегда их жестко воспитывала, и когда они, мальчишками еще, жаловались на усталость, она им говорила: не устали, а утомились, надо переменить занятие, смена занятия — лучший отдых. Со своими детьми она всегда тверже обходилась, чем с чужими. И тут она не жалела сына, хотя и жалость тоже была. Она — робела перед ним. Мужчина в доме, хозяин.

Она любила в эти вечерние часы сидеть у его кровати и разговаривать с ним о его делах, таких для нее далеких. Она спрашивала, почему он бригадир, а не агроном. И он ей серьезно объяснял, что так лучше, надо все с самого начала своими руками пощупать, научиться с людьми работать, а не только с агрономическими картами, и смеялся, говорил, что мать у него на старости лет стала честолюбивой. Она спрашивала, а надо ли ему обязательно вместе со всеми работать, стога эти метать: ведь он начальник и его дело руководить. Он соглашался, говорил, что это вовсе не обязательно, но если есть свободное время, то почему бы и самому не поработать. И потом, мужики ведь резкое слово только большому начальнику прощают, допустим, председателю. А маленькому — боже упаси. Ну, и мне прощают, потому что я — с ними, они же видят, не слепые. Я им сразу сказал: нам вместе до-олго работать, так что давайте притираться друг к другу. А раз я для них свой, то они и резкое слово от меня терпят, не обижаются, а если что не так сделал — помогают: молодой, мол, еще. Вот так и живем…

Она слушала и кивала головой: да, все правильно. И удивлялась: откуда он все это знает, понимает, забывая, что сын ее совсем уже взрослый человек.

3

Вдали, в самом начале улицы, показались машины: одна, вторая, третья. Едут. Через минуту-другую эти машины, с высокими деревянными щитами над кабиной, чтоб людей не продувало, остановились на площади и с заднего борта, где железная лесенка, посыпался народ. Одним из первых выпрыгнул ее сын и стал отдавать какие-то распоряжения на завтра. Она не заметила, как встала с лавочки и пошла на площадь, к нему. Он тоже увидел ее, пошел навстречу, и краем глаза она успела приметить, как все на площади остановились и смотрят, как сын идет ей навстречу, подошел, поцеловал в лоб, погладил по голове — и всю ее распирало от гордости.

— Миша, я ведь завтра на работу выхожу, — сказала она за чаем.

— У?

— Я к пенсионеркам записалась, огурцы собирать, — заторопилась она. — А то все работают, а я как барыня: тебе ведь и самому неудобно, да?

Сын посмотрел на нее с удивлением, промолчал.

— Да, быстро ты тут с бабками сориентировалась, — сказал он наконец. — Я в общем-то не против, только смотри, ноги-то больные, ты не очень там, поберегись…

Утром она поднялась вместе с сыном, проводила его и села у окна с книжкой. До девяти еще часа два с лишним оставалось, и она решила, что это не дело: за просто так с самого утра ноги натруждать, они ей сегодня понадобятся. И легла на кровать, вздремнула. Проснулась она от голосов за окном.

«Карповна час выйдет, и поедем!» — кричала кому-то Дуся. Голос у нее был хрипловатый и потому, наверное, казался разгульным, бесшабашным.

«Я сейчас, Дуся!» — крикнула Лидия Карповна в окно, быстро вдела ноги в тапки, вышла на улицу и чуть не столкнулась с Дусей и ее спутницей, пожилой женщиной в желтой кофте.

— Здравствуйте, Лидия Карповна, — сказала женщина и сделала что-то вроде поклона. — Очень хорошо, что вы тоже с нами. Когда я в конторе работала, я очень любила физический труд как разнообразие в жизни…

— Поехали, че колготню устраивать, — буркнула Дуся. Она не любила, когда Лизавета «выставлялась».

На площади перед конторой стоял маленький желтый автобус с коротким, точно обрубленным носом. Ехали долго, по ровному и гладкому проселку, пока в стороне от проселка не показался двор вроде складского, обнесенный черным дощатым забором. Забор местами завалился так, что верхний край его был вровень с высокой травой.

Они въехали в этот двор, и Лидия Карповна увидела ряды стеклянных рам, тускло отсвечивающих на солнце, и большой сарай, или амбар, крытый деревянными дощечками, высеребренными временем, дождями и солнцем.

Дуся, как въехали во двор, сразу же прилипла к автобусному окну.

— Попугай, попугай мой стоит? Вот он, стоит? — обрадовалась она. — Стоит!

— Какой попугай, Дуся? — удивилась Лидия Карповна.

— Да вот он, не видишь? — ткнула Дуся пальцем, и Лидия Карповна увидела пугало, обычное пугало: драную телогрейку, надетую на крест, и такую же драную шапку. Надо же — попугай…