Пропажа свидетеля - [9]

– Тебе неприятен этот разговор?

– Да не в том дело…

– А чего ж ты волнуешься?

– Ну, как не волноваться? Ведь знакомы… И не один год.

– Бывал он у вас?

– Перед моим отъездом ночевал на сеновале. Следователь спрашивает: на кого думаешь? Ну, как скажешь? Сболтнешь – на человека подозрение. А я за сто верст оказался. Ну, предположения у тебя есть? – спрашивает. А какие предположения? Что я их, во сне видел?

– Поди, знаешь, что у него были с кем-то трения? – спросил Коньков.

– Как не бывать! Живой человек. Взять хоть эту же промысловую артель. Они убили семь пантачей сверх лицензий. Калганов и сцепился с председателем, с Дункаем.

– А что же Дункай?

– Дункая тоже понять можно: нынче взяли сверх плана, а могли бы и недобрать. Зверь есть зверь, не в загородке пасется.

– Ну, не скажи! – возразил Коньков. – И зверю можно учет наладить.

– Конечно, можно. Оттого-то Калганов и встал у них поперек горла. – Зуев даже по коленке прихлопнул. – Артель с охотоуправлением спелись. Те спускали сюда план только для видимости. Сколько ни набьют охотники – все хорошо. Да еще проценты получали за перевыполнение… А Калганов шел от науки. Он говорил: это, мол, узаконенное браконьерство. Судом грозил.

– Он часто бывал здесь?

– Каждое лето. А то и зимой приезжал, смотрел, как соболь расселяется. Он выпускал в здешней тайге баргузинского соболя, а тот не держится, ходом идет.

– Но эта же территория не относится к заповеднику?

– В том-то и дело, что нет. Вот охотники и сердились на него: чего это он лезет в наши угодья?

– А что, потихоньку браконьерствуют охотники?

– Х-хе, потихоньку! – усмехнулся Зуев. – Наш, местный охотник как скроен? Где зверя увидит, там его и убьет. Взять того же Кончугу – у него карабин отбирали за браконьерство, вроде в прошлом году. И не кто-нибудь, а Калганов.

– Зачем же он взял его в проводники?

– Ума не приложу. Дункая спроси – он назначал. Он и знает. И насчет Ингани знает.

– Какой Ингани?

Зуев как-то дернул плечом и вроде бы нехотя ответил:

– Это племянница Кончуги. Она в прошлом году ложилась от Калганова в больницу. И теперь, говорят, у них произошла промеж себя запятая. – Зуев вроде как бы извинительно развел руками: передаю, мол, слухи по необходимости. – Вот я и говорю: лезть в чужую душу со своим копытом… Дело нескладное.

– Правильно! – кивнул головой Коньков. – Чужая жизнь – потемки.

Помолчали. Коньков что-то записывал в свою тетрадь.

– Дак я пошел? – спросил Зуев в некоторой нерешительности, втайне надеясь, что Коньков, заинтригованный этими известиями, задержит его с расспросами.

Но лейтенант неожиданно сказал:

– А чего ж время-то терять?

Зуев встал, козырнул по-военному и пошел к двери.

– Квиток от гостиницы не сохранился? – спросил Коньков.

Зуев остановился у порога и сказал небрежно, через плечо:

– Я его оставил у следователя.

7

Коньков познакомился с Дункаем еще в Приморске, в ту пору, когда уволился из милиции. Семен Хылович учился в краевой партшколе, а Коньков был внештатным корреспондентом молодежной газеты, заочно учился в университете на юридическом факультете и еще подрабатывал шофером. Однажды он возил по городу удэгейскую делегацию из Бурлитского района. Старшим этой делегации был Дункай. Разговорились. Оказалось, что у них был общий знакомый – старшина милиции Сережкин.

Старшине Сережкину Коньков когда-то помогал распутать дело о краже в селе Переваловском. А Дункай был односельчанином этого Сережкина, ходил в парторгах колхоза имени Чапаева, а потом уж попал в партшколу. Дункай был нанайцем, выросшим в русском селе Тамбовке, говорил отменно по-русски, по-нанайски и по-удэгейски. После окончания партшколы его и направили сюда, на Верею, председателем охотно-промысловой артели, где поселился, по выражению самого Дункая, целый интернационал. Здесь, в артели, знание языков очень пригодилось Семену Хыловичу.

А года через три попал сюда, в Воскресенский район, и Коньков; хоть и окончил он юридический факультет заочно, но устроиться следователем в Приморске, так, чтобы и квартиру получить, не смог; а жить в частных комнатенках надоело, к тому же стал подрастать ребенок. И жена забастовала. Вот Коньков и явился с повинной опять в милицию…

Его встретили радушно, простили старый грех, но предложили самый захолустный район, где была готовая квартира. Делать нечего, Коньков согласился. Поселились они в Воскресенском, жена пошла работать учительницей, а Коньков стал районным уполномоченным и в зимнее время не раз охотился со своим старым другом Дункаем.

Семен Хылович встретил его сегодня по-барски: на столе стояла обливная чашка, полная розоватой талы[6] из тайменя, присыпанная перцем и черемшой, глубокая тарелка красной икры, нарезанная крупными кусками юкола[7], пропитанная горячим сентябрьским солнцем и оттого облитая проступившим ароматным жиром золотистого оттенка, да еще целая жаровня запеченных радужных хариусов. И бутылка водки посреди стола, и рюмочки, и бокалы желтоватого сока лимонника, который до краев наполнял высокую стеклянную поставку. И вдобавок ко всему – хрустальная ваза, полная, будто золотыми слитками, нарезанного кусками сотового меда.