Пропавший чиновник - [9]

— Какая жалость! Ах, какая жалость!

Дегерстрем сделал было вид, что он порывается уйти и поскорее передать потрясающую новость сослуживцам, но начальник задержал его:

— Есть еще одно обстоятельство, которое мне хотелось бы довести до сведения всего личного состава отделения. При создавшемся положении не может быть, естественно, даже и речи о нашем официальном участии в похоронах Амстеда. Если бы кто–либо из чиновников пожелал в той или иной форме отдать дань уважения памяти покойного или выразить соболезнование его осиротевшей семье — в виде венков, цветов или других знаков внимания, — то он может это сделать только в сугубо частном порядке. Отделение как таковое не примет в этом участия. Равным образом в отделении не должны иметь места какие–нибудь денежные сборы или тому подобные мероприятия.

6

В квартиру фру Амстед позвонил человек в спортивной куртке, с велосипедными зажимами на брюках. Нетрудно было догадаться, что это агент уголовной полиции. — Прошу прощения, фру! Я, к сожалению, вынужден потревожить вас: расспросить о прискорбном событии…

— Ах, да, конечно. Заходите. Но вы понимаете… я так расстроена. То, что свалилось на нас, — выше человеческих сил. А теперь еще и полиция!..

— Я, разумеется, понимаю, как это тягостно для вас. И постараюсь сократить свой визит, насколько возможно.

Они идут по очень мрачному длинному коридору.

— Садитесь, прошу вас. Пожалуйста, не обращайте внимания на беспорядок. Здесь сегодня не убрано. Пришлось отпустить прислугу, ведь жизнь выбилась из привычной колеи. Ах, это все так тяжело! Если бы я заранее знала, что вы придете… Обещайте мне, пожалуйста, что не будете обращать внимания на этот беспорядок.

— Прошу вас, не беспокойтесь, я ничего не вижу, — сказал сыщик, окидывая пристальным взглядом комнату, в которой царил образцовый порядок.

Обстановка самая старомодная. Повидймому, получена в наследство от родителей Амстеда. Все сорок шесть лет своей жизни Теодор Амстед изо дня в день видел перед собой эти вещи.

Вот маленькая шкатулка из красного дерева. А вот ломберный стол с двумя полированными досками, одна из которых так приподнята, что в ней, как в зеркале, видно двойное отражение саксонских фарфоровых безделушек. Дальше — овальный стол с кружевной скатертью и хрустальной вазой посредине. А вот небольшие томики стихов в кожаных переплетах. Наконец, рояль. По датскому обыкновению, он стоит открытый, с разложенными на пульте нотами, будто на нем только что играли…

— Ах, это все так ужасно… ужасно. И как это могло случиться? Ничего ни понимаю. Мне все кажется, что это сон, что я вот–вот проснусь, и страшное наваждение рассеется… Мы были так счастливы. Уверяю вас. Мы были по–настоящему счастливы. За восемнадцать лет нашей супружеской жизни мы не расставались ни на один день. Моему мужу и в голо–ву не приходило пойти куда–нибудь без меня… Это и ставит меня в тупик… Уж не заболел ли он? Все это могло произойти только в припадке какого–то внезапного умопомрачения. Как вы думаете? А з полиции того же мнения?

— Разумеется. А вы раньше ничего не замечали за мужем? Может быть, нервы у него расшатались?

— О нет, нет, что вы! Совсем напротив. Он всегда был такой спокойный и уравновешенный. Мы вели очень регулярный образ жизни. И всегда заботились о том, чтобы у нас было хорошо и уютно.

— И даже самое последнее время вы не замечали за ним никаких странностей?

— Никаких решительно. И как может вам прийти в голову такая мысль? Если бы вы знали его! Он был всегда тгкой ровный. Точный и аккуратный. Можно смело сказать, что это был человек привычки. Он не любил перемен. Все у него стояло на своем месте. И у меня тоже. Мы во всем друг с другом соглашались. Ах, какой он был добрый, наш папочка! И всегда такой внимательный ко мне! Как он мог это сделать?! Он поставил меня в ужасное положение! Что скажут наши знакомые? И вообще все, кто узнает? В газетах уже писали об этом. Я теперь не решаюсь взять газету в руки!..

Фру Амстед прикрыла глаза ладонями и разрыдалась. Сыщик вежливо ждал, пока она успокоится.

— Это так непонятно, какое–то безумие! Если бы я только знала, почему… И таким способом!

— Да, все это очень странно. Вот именно поэтому я и пришел сюда. Полиция не может до конца разобраться в этом происшествии. Здесь еще много неясного. У нас фактически пока еще очень мало данных, за которые мы могли бы ухватиться. Вы как будто узнали по разбитым остаткам часы вашего мужа. Костюм, бывший на покойнике, заказан в мастерской у портного Хольма, который обычно шил на вашего мужа. И, наконец, еще письмо. Вы–то вполне убеждены, что письмо написано лично вашим мужем? И что почерк — его собственный?

— Да, разумеется. Письмо написано им. И почерк его. Изящный, четкий почерк. Кто же еще мог написать это письмо? Или вы думаете, что письмо мог написать кто–нибудь другой? Может быть, в полиции полагают, что это вовсе не мой муж покончил свою жизнь таким… таким ужасным способом?

— На этот счет, к сожалению, не остается никаких сомнений. Уж кто–кто, а вы–то должны знать его почерк. Да и нетрудно сравнить это письмо с другими. Какая кому может быть выгода от подложного письма? Странно только, что он не называет подлинных мотивов своего поступка. А догадаться об этих мотивах просто невозможно.