Пронзающие небо - [9]

Потом мать поняла – за месяц она совсем седая стала, и говорить перестала; и я то сам часто зубами скрежещу, а нет, нет и прорвутся слёзы; рот зажму, а всё равно рвутся рыданья. Счастье наш дом покинуло – не знали уж, зачем живём, только всё ждали чего–то неясного, и вот дождались: на третий год, как Солнышко ушло – вернулся тот, кто прежде сыном любимым был.

Узнал я, что все эти три года он торговал, большие деньги нажил, но ни разу не помог бедному, вообще же – был скуп до крайности; и так за свои деньжата волновался, что нервы его совсем расшатались, и не разговаривал уж он боле, а всё или визжал или шипел. Зато как кичился он своими мешками с золотом! Пил он ужасно – подчас столько выпивал, что окружающие, дружки его, подлецы, лицемеры, только изумлялись, как он потом в живых оставался. Вот раз, упившись, он решил в родную деревню приехать, блеснуть сокровищами, думал, что перед ним на коленях ползать будут…

Ошибся – на него кто с презрением, кто с жалостью глядел – видели, что совсем он несчастный, опустошённый человек; и самое страшное, что и не понимает, сколь низменна его жизнь. Он зажирел, а в глазах – ни искорки от былого пламени. Остановился перед домом родным, и тут с криком бросилась к нему матерь его:

– Сыночек! Сыночек! Вернись к нам, родненький!..

А он бранится стал:

– Это–ты то моя мать?! Ты–то?!.. Крестьянка грязная!..

Тут она руки дрожащие к нему протянула, да всё молит:

– Сыночек, сыночек – вспомни, каким прежде был!..

– Не смей ко мне прикасаться!

И тут ударил её по рукам, да по голове, по волосам её до времени поседевшим плетью – сразу кровь выступила, а она всё молит его

– Сыночек, родименький, сердечко моё! Вернись!.. Сердечко!..

– Я не твоё сердечко, крестьянская ты дочь! Во мне великое сердце! Сердце королевой льдов, повелительницей всего мира данное! Она моя мать, а ты, ничтожество, иди прочь!..

И ещё раз её ударил – родную мать плетью по лицу. Тут уж я не удержался, со сжатыми кулаками бросился к нему, да не понадобилось моё вмешательство; вдруг весь посинел он, и словно зимняя стужа, мороз тридцатиградусный из него вырвался, захрипела под ним лошадь, сбросила седока, да прочь бросилась – только её и видели. А он скорчился на земле, проклятья ревёт, весь синий, жуткий – тут все дружки его разбежались, и одна мать окровавленная, седая рядом с ним осталась, слёзы жаркие льёт, и не оставила любви своей великой, шепчет:

– Сыночек родненький, вернись, вернись… Вспомни детство, Солнышко вспомни…

Тут он захрипел, выгнулся, и вдруг замер, тихий шёпот раздался:

– …Простите, простите… Слишком поздно… Ухожу… Всё очерствело во мне, промёрзло… Нет мне прощения…

И то были последние его слова – закрылись глаза, тут сильно солнечные лучи ударили, и обратился он в воду талую, в ручеек златистый, убежал тот ручеек, в землю впитался; а из груди его ворон чёрный вырвался, и был на груди ворона того медальон – две змеи в борьбе переплелись, а в центре – камень, когда–то видно чистейший, а теперь – такой же непроницаемый, мрачный, как и око ворона.

Тут от потрясения великого, от муки душевной, лишилась чувств Мирославна, жена моя любимая, и больше уж не приходила в себя – на следующий день скончалась. А как по обычаю старому сожгли её тело, да развеяли прах над полями родными, так и ушёл я в леса, ибо уж очень тяжко среди людей было оставаться, и жить то не хотелось… Но леса излечили, у них мудрости набрался – годы прошли – поседел, люди Старцем зовут… 

* * * 

В печи догорали дрова, краснели угли, а в воздухе витали ароматы пирогов и кушаний, которые дожидались своего часа в соседней горнице.

Старец Дубрав подошел к печи, протянул руки к огню. На некоторое время воцарилось молчание… Алеша внимательно разглядывал гостя. Волосы его, борода и даже густые брови прямо–таки отливали ослепительной белизной, словно вечный снег на вершинах самых высоких гор. Роста старец был среднего, был он худ, – в общем, по своим размерам, обычный человек, но все же производил впечатление великана – он словно бы заполнял всю горницу, приковывал к себе взгляд, так, что все остальные предметы казались по сравнению с ним совсем незначительными…

Все это в мгновенье ока пронеслось в Алешиной голове, и вот, совершенно неожиданно, он понял, что старец говорит ему:

– Ну, расстегни рубашку, дай взгляну – как глубоко он твоим сердцем завладел….

Алёша расстегнул, и Дубрав тут же одобрительно кивнул:

– Хорошо – гораздо лучше, нежели то, чего я опасался. Значит то, что рядом были любящие сердца, уберегло тебя…

– Послушайте!.. – очень волнуясь, довольно громко воскликнул Алёша, и даже вскочил навстречу Дубраву. – Ведь вы сможете извлечь это?.. Ну – надрез там сделать… я боли не боюсь!..

– Нет… – вздохнул Старец. – Если бы это было в моих силах, так сразу с этого и начал, и не томил бы вас. Но Алёша – ведь медальон слился с твоим сердцем. А разве же можно сердце из груди достать?..

– Тогда я знаю… – тихим голосом прошептала Оля, и провела ладонью по Алёшиным волосам. – Теплом да любовью излечится – главное до весны дождаться…

– Нет, нет. – качал головою Дубрав. – Конечно, когда рядом такой родник как ты, Оленька – Алёша будет сдерживать злобу, но ведь она постоянно будет его терзать; чем больше он будет сдерживать – тем сильнее эта мука будет, и наконец не выдержит его сердце этого противоречия, разорвётся…