Пролитая вода - [34]

– Нет, не гожусь я на роль человека, – произнес Тенишев фразу, после которой ему становилось обычно легче, будто он превращал в шутку все свои умствования.

Вспомнил старика – неужели с ним связан приступ этого глупейшего состояния? Да, наверное, все очень просто. В старике Тенишев вдруг увидел себя будущего и испугался.

– Какими глупостями я занят, – пробормотал Тенишев и собрал бумаги.

Спать, спать, чтобы завтра забыть все, кроме… Да, кроме этой девушки и ее спокойного взгляда.

Тенишев проснулся поздно, можно было не спешить. Странный впереди виделся день. Он назывался семинарский – начало семинара обычно назначали ближе к вечеру, и дневное время перед ним всегда казалось пустым, как вокзальное ожидание.

Бреясь, взбивая на щеках пену, Тенишев заметил, что ни одного волоска старый помазок не потерял. Он улыбнулся: вот уже и прячутся ненужные подробности. Тенишев вспомнил вчерашнюю девушку и заметил с удивлением, как при этом просияли в зеркале его глаза, чего он давно уже за собой не замечал. Так всегда оживляешься, не успев заметить падающую звезду, и долго еще смотришь в темноту неба – в то место, где она только что сверкнула.

Какая глубокая и неразгаданная тайна заключается именно в самых обычных вещах! Вчера он целый день был занят глупейшим, в сущности, делом: наблюдением за своими впечатлениями, за настроением, которое с каждой минутой, словно он уставал от тяжелой работы, становилось все невыносимей. И вдруг в череде всех ненужных подробностей, проплывающих перед его глазами, вспыхнула, казалось бы, такая же – спокойный взгляд незнакомой девушки. Почему этот взгляд показался ему значительным, похожим на ответ, на разрешение всех его сомнений и бессмысленных переживаний? В чем тайна этого разрешения, тайна перехода от обыденности, ненужности жизни к ее значительности и необходимости? В одном мгновении кроется эта тайна, и неуловим ее смысл. Одно мгновение перетягивает, уравновешивает бесконечные минуты и часы жизни. И не в человеческих силах разгадать эту тайну. Но если об этом думаешь, значит ли это, что ты слепо веришь в значимость и необходимость обычной жизни, частью которой является и твоя собственная? Сомневаешься, мучаешься, но веришь.

И Тенишев чувствовал, как хочет сказать кому-то все, о чем думал сейчас. Но кто поймет его хотя бы так, как он понимает себя, и может быть, прав был когда-то Даня, говоря: «Об этом нельзя написать»? О самом главном и настоящем – нельзя? Что же тогда задержалось в тех бегущих строках на листах белой бумаги, которые он рассматривал вчера, сидя за столом? Он даже и не перечитывал эти слова, словно хотел над ними различить их смысл. Скорее всего, глядя мимо слов, неосознанно он и понял единственную возможность существования написанного. Не в словах, а над ними должен таиться их смысл, оставаться, как след после вспыхнувшей звезды, как взгляд вчерашней девушки оставил после себя в окружающем тревожном воздухе ощущение ясности и покоя.

И Тенишев с сожалением подумал о том, что предстоит ему сегодня вечером слушать мнения других людей о его написанных словах. Что он услышит?

Странно, но Тенишев про себя никогда не мог назвать свои рассказы иначе, как «написанные слова». Или совсем никак не называл – какое-то внутреннее понятие «это» определяло исписанные им бумаги. И только в разговорах с другими людьми, приостанавливаясь перед этим словом, словно собираясь откашляться, выговаривал «рассказы».

Тенишев принял сразу, как принимает нормальный человек правила поведения, все кажущиеся условности, переполнявшие странное заведение, в котором он сейчас учился. Оно называлось Высшие литературные курсы, и посещавшие его люди назывались слушателями. Слушатель Высших литературных курсов – это определение вызывало у Тенишева улыбку. Все его коллеги так же, как и Тенишев, имели какие-то профессии. И сейчас судьба свела этих взрослых людей вместе, подарив им возможность развеять сомнения в своем странном занятии – как он это называл про себя, «написании слов».

Он писал с самой ранней юности, но признание в этом даже перед самим собой было постепенным и осторожным. Писали его однокурсники в университете. Но студент, пишущий стихи или рассказы, – явление понятное. Тенишев замечал, что это дополнительное занятие словно прощалось, понималось и самими пишущими, и окружающими как довесок, как сопровождение молодости. Исключение составлял Даня, которого Тенишев считал поэтом, безо всяких оговорок. Поэтом, который временно учится в университете. На себя самого у Тенишева смелости определения не хватало.

О Высших литературных курсах он впервые и услышал от Дани. Когда Тенишев спросил, не хочет ли Даня поехать учиться в Москву, тот просто ответил: «Зачем?» – и как-то стало не нужно повторять и уточнять свой вопрос.

Уже в деревне, когда Тенишев работал учителем, он однажды собрал рукопись и послал на конкурс, скорее всего, просто от уныния одиночества. Потом пришел вызов, и Тенишев сразу не отнесся к этому серьезно, но потом обстоятельства складывались все более запутанно и странно: отъезд Дани, ставшее невыносимым общение с учителями, с директором школы, переполненность деревенским уединением, – и Тенишев уехал в Москву. Он намного опоздал и не прилагал особенных усилий, чтобы быть зачисленным. Просто объяснил, что жил в дальней деревне, были сложности на работе, и приехал он так, на всякий случай, и конечно, придется возвращаться опять в свою глубинку. Наверное, он чем-то понравился, и разыграли вариант приема, взятый из какого-то старого фильма: если уж кому и надо учиться, то этому человеку, бросившему работу, приехавшему из такого захолустья в Москву… И Тенишев был принят, и даже пошутил по этому поводу: «Зачислен в виде исключения».